Ицхокас Мерас - Сара

— Я хочу тебя, Сара.

Он сказал:

— Доброго дня тебе, Сара.

Солдат сказал и ушел.

Солдаты всегда уходят.

Они покидают своих женщин и уходят искать других. И если находят, то уже не возвращаются.

А может, это и хорошо?

Разве не благодать — почувствовать человеческое тепло?

Снова почувствовать, заново?

Она так чистила, терла плитку пола, что отчистила ее досуха. Не осталось и следа от темного пятнышка.

Но запах масла еще остался.

Она улыбнулась.

Может, это все еще пахнул пол, а может, ее одежда, впитавшая масло?

— Здравствуй, Сара, — сказала она.

А потом добавила — теперь уж солдату:

— И ты — тоже здравствуй.

Потому что в большом зеркале спальни отражалось окно, а за окном — кусок улицы, край песчаного пустыря и бассейн — серые бетонные стены с трубами и отверстиями и синеватое дно, полого стекавшее книзу, вглубь.

Там, в глубине, сухой, безводной, в самом углу, и устроился заступивший опять на службу солдат.

Он сидел на дне, широко раскинув ноги, привалившись плечом к углу, надвинув на глаза защитного цвета кепи и положив на колени солдатскую сумку с винтовкой.

Спал.

Видно, сразу уснул, сморило.

На краю бассейна, как два ангела-хранителя, сидели, свесив ноги, братья-близнецы с ведрами по бокам.

Сидели, не шевелясь, и глядели на солдата.

— Здравствуй, солдат, — сказала она.

Солдаты, вот и уходят.

Так уж водится.

Вот и в Судный день…

Странный шум нарушил тишину Судного дня.

Нет, не сирена. Сирена взвоет вдруг натужно, пробирая тебя насквозь, до самого нутра, но вскоре смолкнет. И после сирены снова тихо, а тут не было тишины, потому что приглушенный странный шум несся со всех сторон.

Негромко, словно нехотя, зашуршали машины, одна за другой, хоть им положено стоять и не двигаться в Судный день.

Но ведь то не машины были.

Может, радио?

И впрямь как бы радио включилось, хоть и ему положено было молчать в тот день. И тоже приглушенное, тихое, шелестящее, зашипело вдруг всюду радио — в квартирах, машинах, во дворах, но нигде не грянуло во весь голос, а все полушепотом, будто на ухо, по секрету.

А может, не радио это?

Шаги?

Действительно, шаги зашуршали по всей округе.

Шаги, шаги.

Приглушенные, шаркающие, словно ноги, которые плетутся еле-еле, не в силах согнуть колени, оторвать от земли ботинки, ползущие мерно, ровно.

Мужчины шли, и никто их не провожал.

Ни дети, ни женщины.

А если кто-то и вышел из дому вместе с ними, так не дальше, чем до угла, до конца двора, до первого перекрестка. И не разговаривали, молчали, ничего не желали друг другу, не здоровались, не прощались.

Может, потому и молчали, чтоб не прощаться.

Как на работу вышли.

День-то был святой, нерабочий, все по домам сидели, и вдруг всех на работу призвали, и все шли, как на работу, только с зелеными сумками в руках, в зеленой одежке только — вот и вся разница, только похожими, одинаковыми все стали, как близнецы, и много их, близнецов этих — считать не пересчитать; уходили солдаты из дому, провожаемые приглушенным тихим шарканьем.

Радио неустанно повторяло пароли-вызовы.

Но они и паролей не слушали, шли, зная, что уже называли их пароль, а если и не назвали, так назовут еще.

Йона не спешил выйти первым. Переоделся и ждал, пока сын ее, Шмулик пока не выйдет.

А она смотрела на сына и думала, думала что-то про себя.

Мужчины бросают жен и находят других.

Сыновья бросают матерей.

Почему?

Потому, что уже и они — мужчины?

Сыновья даже хуже мужчин.

Они бросают матерей, оставляют подруг, которым клялись в любви, которых целовали, ласкали по-детски, неумело, лишь пробудив их к жизни и не успев показать, что это такое, жизнь.

Она молча стояла у входа в кухню и смотрела на сына, дитя свое, зачатое ночью под деревом, на высокой дюне, на едва пробившейся травке, когда в небе светили луна и звезды и отражались две темных тропки, оставленных им и ею, когда шли в обнимку на самую высокую дюну, в ту ночь, когда она стала женщиной, когда заново родилась сама и, родясь на свет, зачала плод в своем лоне.

Шли солдаты, и сын ушел.

И не сын ее вовсе, а солдат в синей форме.

Свой?

Нет, не свой, а чужой совсем.

Ему нравилась эта синяя форма, с самого детства, еще когда отец рядом был, конечно. Синяя форма, как у отца. Еще бы!

Взлететь, вознестись над землей, сбежать, оторваться от матери. От матери, от земли, от дома.

Не свой, чужой.

Еще будучи у нее под сердцем и на свет не родившись, он вертелся, брыкался, бил изнутри кулачками ей в живот, желая вырваться — от нее, от матери, отделиться, оторваться, отдалиться.