Ицхокас Мерас - Сара

Я хочу тебя.

Такие простые слова.

Ясные, точные, как острая игла, которая колет, если уколешься, и тогда идет кровь, и ты знаешь, что это так и не иначе.

Три слова.

Долго, медленно, не спеша.

На песке, на глине, на черноземе.

И на облаке.

На облаке, если ты в силах нести и вынести.

Эти три слова.

Она молчала.

Танцевала только.

— Я хочу тебя, — повторил солдат.

Она встала на цыпочки, обхватила руками его шею и впилась горячими губами в его губы.

Под тонким, прозрачным зеленым халатом не было ничего, кроме ее тела, солдат чувствовал ее всю до последней складочки, и еще крепче прижимал к себе, прижимал до тех пор, пока ее грудь не слилась с его грудью.

Труба — как синайский ветер.

Огоньки свечей, светлый сумрак — как в лунном свете.

Они танцевали.

Шаг за шагом, в одном и том же ритме, медленном, словно капли, падающие с ледяной сосульки под лучами зимнего солнца.

Странный, непонятный голод — как в Ницце, когда три дня не ела, сладкая горечь — как после польской водки.

Они танцевали под деревьями, машущими ветвями на неподвижных, написанных маслом картинах, под зеленеющей травой, которой вовсе не было, под распустившимися цветами, которым не суждено было увять, потому что не из земли они росли.

Он закрыл глаза.

Они танцевали медленно-медленно, шаг за шагом.

— Я люблю тебя, — прошептал солдат.

Она не ответила, может, потому, что в этот миг у нее перехватило дыхание.

— А ты… любишь меня? — тихим, усталым голосом спросил солдат.

Она не ответила.

— Сара…

Не услышала она.

— Сара!

Не откликнулась.

Она была в одной сорочке, и волосы разметались по плечам, а Давид был совсем голый.

Они вышли оба, и никто их не видел, потому что в ту ночь все просили Бога отпустить им грехи уходящего года и судить их не слишком строго.

Они пошли, взявшись за руки, тоже не видя никого и ничего, потому что вокруг был только песок. Ноги вязли в песке, и темный след тянулся за ними в лунном свете.

Они подымались на дюну, на вершине которой росло дерево.

Это дерево и теперь стояло на той самой дюне, большое, ветвистое, под ним — поляна, а на поляне — алые мелкие цветы, как ягоды.

Кругом, насколько хватал глаз, так и не выросло больше ни единого дерева, лишь кое-где жался к почве низкорослый кустарник.

Да и кустарника уже почти не осталось, потому что перед самой войной на песчаный пустырь пригнали три бульдозера, которые принялись разравнивать желтые дюны, корчевать кусты, а лишний песок увозили грузовики, высокие и широкие, как баржи. Проезжая по узкой асфальтовой дорожке, проложенной у самого дома, прямо под окнами, они терзали слух своим страшным ревом и оставляли клубы вонючего серого дыма, который рассеивался только ночью.

Бульдозеры рычали от светла до темна без передышки, один за другим срезая песчаные горбы, пока не добрались до самой высокой дюны, где росло одинокое дерево.

Теперь это дерево стояло на краю обрыва, свесив длинные обнаженные корни, словно гибкие голые ветви, — уже не живые, но и не засохшие.

Утром и вечером она наблюдала за передним бульдозером, ближе всех подобравшимся к дереву, и ждала, когда оно упадет.

Но дерево все не падало, стояло по-прежнему, впившись в землю второй половиной корневой кроны, стояло до самой войны, и в войну, и до сих пор стояло, потому что как остановился тогда бульдозер, так и застрял у обрыва под деревом, задравши свой ковш, как клюв, так и застыл, ржавея, словно чучело пригвожденного зверя.

В войну мужчины не разравнивают пески, и она могла только радоваться, что ее дерево все еще стоит, но как было радоваться, если дюну оставили в покое с того самого Судного дня.

— Я зверски проголодалась, — сказала она, все еще обнимая солдата и глядя ему в глаза.

— И я.

— Какое блюдо едят после ласточкина гнезда? — спросила она.

— Нет, хватит! — воскликнул он.

— Я думаю, что за ласточкиным гнездом…

— …едят яичницу.

— Дикарь! — вскричала она.

— Дикарь.

— Ты ужаснее дикаря! Ты увалень, которому лишь бы брюхо набить!

— Хочу яичницу…

— И будешь запивать яичницу виски?

— А ты запьешь ее своим красным французским шерри.

— Господи! Ты с ума сошел.

— Ну и что?

Захватив бутылки, он — одну, она — другую, и оставив в гостиной свечи, нетронутый мейсенский фарфор, сухие, так и непригубленные хрустальные чаши, они перебрались в кухню, где было открытое окно и было светло, уселись за маленьким кухонным столиком, перед большой сковородой, на которой лежала уже давно остывшая, сморщенная желто-розовая яичница.