Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Над головой моей гудели своды рояля. Напряженная и угрожающая мелодия, почти потерянная в басовых аккордах, которые тетка брала левой рукой, все убыстрялась в темпе. Путник спешил. На руках его, бредя, умирал ребенок. Он вез его в пургу по зимнему лесу, под сводами деревьев, раскачиваемых ветром со свистом и воем. И вдруг все затихло. Послышался высокий и слабый голос ребенка:

И снова рояль гудел, как лес, ножки его были стволами деревьев, и вдруг не стало ни гостиной, ни рояля, ни меня самой.

Некое могучее существо унесло меня из родительского дома, из сегодняшнего дня — туда, где бываем мы только во сне, и снов этих не помним.

— Где ж ребенок-то? Батюшки мои!

Нянька вытащила меня из-под рояля. Свет горел во всех комнатах. В столовой пили чай. А мне спать уже не хотелось. Нянька долго, с натугой, то забываясь, уронив голову на грудь, то просыпаясь вдруг, рассказывала:

— Жили-были старик со старухой, а детей у них не было… Жил-был царь. А у него — три сына. Первые два умных, а третий дурак…

Проснувшись, она начинала с того места, где остановилась, но иногда путала сюжеты — получалось забавное попурри из разных сказок…

— Да спи ты, ради господа!

— А где он?

— Кто?

— Г о спод.

— У тебя на плечике сидит.

И мне представляется: старик в длинной белой рубашке, свесив длинные худые ноги, сидит на моем плече.

— Нет, тут что-то не так. В прошлый раз ты говорила, что на плече у меня сидит ангел-хранитель.

Нянька спала, похрапывая. Из столовой доносился звон посуды и голоса. Должно быть, пришли гости.

А я лежала без сна и думала: в этой комнате нет ни бога, ни ангела-хранителя. Они в воздухе. В небе. Где-нибудь. И мне представлялся кленовый лист, похожий на развернутую ладонь. Искусная его резьба и линии, подобные линиям руки, очеловечили его, сближая со мной, говорили о жизни, судьбе и казались разгадкой существования.

Завтра я допишу трагедию, иначе не будет покоя… И дописала. А что было в этой трагедии, невозможно вспомнить. Какая жалость!

Это было временное наше пристанище, военная наша судьба. Быть может, мы вернемся домой, а может быть, останемся здесь навсегда. А может быть, мы вернемся не все: двое из нас, один из нас… Кто выживет? Ребенок, которого я кормлю своим молоком? Мать? Ей более шестидесяти. Или я — их опора, источник жизни, надежд и забот. Я, чье сердце раскололось надвое, и часть его с тем, кто воюет, другая — с тем, кто еще не умеет ходить и кормится моим молоком.

Мы жили в заброшенной баньке, сырой, пахнущей веником. Здесь люди только мылись, но никогда не готовили себе пищи. В печь были вмазаны чугунные котлы для воды. Их многолетнее парное дыхание изморосью осело на стенах и на потолке.

Жилище освещалось маленьким квадратным окошком. Из него дуло в ноги и виден был двор, заросший жухлой осенней травой, запорошенной сейчас только что выпавшим снегом. Был конец ноября. Сгущались сумерки.

Я покормила сына, и он уснул. Мать стояла у бездействующей печи. Она раздувала огонь под таганком, на котором грелся закопченный чайник.

— Ах, — сказала она, — вот и потухло. Что теперь будем делать?

Сложенные клеточкой сырые щепки дымились.

— А спички?

— Откуда же? Со вчерашнего дня оставалось всего две. Одну я вот сейчас испортила, а другую боюсь зажигать. Щепки-то сырые.

— А ты полей их керосином.

— Керосин? Откуда же? Разве ты не заметила, что я второй день не зажигаю керосинку? Кончился керосин.

Она принялась искать коробок с последней нашей спичкой и не нашла его. Должно быть, сгорел вместе с бумагой, когда она разжигала этот злосчастный таганок. Мать заплакала.

— Сейчас, — сказала я, — сейчас все будет. Не плачь, мамочка. Ты прямо как ребенок.

— Да, я совсем как ребенок.

Она перестала плакать, увидев, что я одеваюсь, беру пустую консервную банку и кладу туда растопку из-под таганка.

— Сейчас я принесу огня. Такие ведь пустяки. Мне дадут его в каждом доме.

Мать верила в мое могущество, и мне ничего не стоило ее утешить. Она даже повеселела оттого, что может немного отдохнуть, пока я схожу за огнем. Ведь в шестьдесят лет все так трудно и утомительно. Особенно если человек печален, голоден и замерз.

— Не обращай внимания, когда я плачу. Это от старости. Чайник-то уж горячий. Принесешь огонь — вмиг скипит. Попьем и ляжем. И согреемся. Хорошо бы всю войну пролежать не двигаясь. Рядышком, втроем под нашей единственной шубой. А ведь у нас еще хлеб остался. Видела? — Так она болтала, трогательная, слабая и доверчивая. — А там и война кончится. В Москву вернемся.