Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Все стали готовиться к их приходу: зарывали на огородах пищевые запасы и из вещей, что подороже. Мужчины, сколько их ни оставалось, поуходили в лес.

Эвакуированные особенно пугались и искали случая уехать хоть куда-нибудь. Большая тревога была в деревне, и шум в ней большой, потому даже собаки выли, надрывая глотки, — чуяли беду; и шерсть на спинах их дыбилась.

А Николавна не особенно тревожилась. Что ей? Мужа дома нет, детей бог не дал. Вот теперь-то она этому порадовалась, и сама она не лакомый кусочек, у старости на примете. Все-таки она тоже кое-что припрятала, дверь заложила на щеколду и легла, помолившись:

— Господи, пронеси беду.

Она, конечно, не только за себя просила, но и за всю деревню.

Ночь она провела беспокойно. Что ей снилось — не могла припомнить, но, проснувшись в полночь, заснуть больше не могла от этой неизвестной ей тревоги. Все было тихо, только собака выла. «Которая бы это? По голосу не признаю». И вдруг догадалась: «Стешина это собака». И тотчас поняла, что ее так тревожило: еврейка Стешина, Сарра. Николавна подосадовала: «Как это я не сходила узнать, успела ли она уехать? Двое из городских в лес пошли; одна, которая без детей, пешком собиралась идти до ближнего города. А эта? Неизвестно». Вспомнила, что последние два дня ее как будто бы не видно было, и Николавна все себе втолковывала, что ушла Сарра с мальчишками. В лес ушла. Остаться она никак не могла — верная гибель. Евреев безо всякого убивали. «Ушла…» — подумала Николавна и незаметно заснула.

Под утро приснился ей человек, который мыл ноги в ихней речушке. Он сидел на камушке, и ноги его в воде были сине-белые. «Озябнет», — подумала Николавна, потому что стоял ледяной октябрь и все деревья уже облетели. Она накинула платок и, как наяву, сбежала к нему с пригорка, но близко не подошла. Шагах в десяти остановилась: рыжий и длинноволосый, с чистым лицом, в длинной белой рубахе, а портки солдатские… Лицо свое он к ней повернул и кивнул даже, как будто прежде ее где-то видел.

Николавна проснулась, трясясь мелкой дрожью. К чему бы сон такой?

Немцы уже трое суток хозяйничали в деревне, но Николавна их видела только из окна. Она вовсе из избы не выходила — боялась и занедужила, — может быть, от страха, а может быть, простыла. И к ней никто не наведывался — по избам сидели, и она не знала, что на свете делается. По улицам только немецкие солдаты ходили, но выстрелов или криков не слышно было. Конечно, так не обойдется, и к ней заглянут, и козу уведут, поэтому надумала она скотину в дом взять, да и не так муторно будет — живое существо рядом. Но лучше было подождать дотемна, чтобы не нарваться.

В сумерки подошла она к двери, а открыть боязно. Постояла, послушала, и показалось ей, что кто-то есть на огороде. Не то плачет кто-то, не то стонет, — может, собачонка забежала и скулит. Перемогла себя, вышла — никого. Только дождь льет на картофельную ботву, по лопухам барабанит. И вдруг…

— Господи, твоя воля! — чуть не закричала Николавна, кулак ко рту приложила и не верит глазам: стоят двое ребят, один трех, другой — семи лет. И у старшего личико как у того человека, который ноги мыл во сне ее. Младший же вроде цыганенка. Не плачут, стоят тихо, ботва им по пояс, и от дождя лица их и волосенки мокры. Старший ей прямо в лицо молча глядит.

Николавна видит все ярко до рези в глазах: жухлую ботву, мокрое небо и забор, скошенный, как старческая челюсть, и личики эти, побледневшие от холода и сырости, от которых, видимый внутреннему ее взору, идет свет… И страх она потеряла. Страдание вошло ей в сердце, так что она невольно прижала руку к груди, а отдышавшись немного, крикнула:

— Дак что ж вы стоите под дождиком? В избу идите!

Мальчики переглянулись в нерешительности; Николавна, подхватив подол — мокрая трава захлестывала его, подбежала к ним, схватила старшего за руку и потащила в избу. Младший, держась за брата, упирался, и она крикнула ему, как крикнула бы собственному:

— А ну давай, не упирайся!

— Маму увели, — сказал старший — Миша. И опустил глаза. Он знал, что больше никогда не увидит матери, и горе его было не по годам. С этим своим горем он не стал бы убегать и прятаться, а пошел бы за ней, но мама еще прежде ему велела: Леву береги. И вот он здесь, ради Левы, который мало что понимал, но был преисполнен ужаса.

— Убили, — сказал он, поднимая глаза.

Лева ел кашу, не слушал. Он тер кулаками глаза, и ему даже жевать было трудно от усталости.

— Ох, — сказала Николавна и растерянно огляделась. Представилось ей лицо Сарры, ее большие серые, как у Миши, глаза. Ее гордые черты… — Ох, — сказала она и заплакала. — Ироды! Убийцы проклятые! Живьем бы их всех пожечь!