Вернер Линдеманн - Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца [litres]

Между делом я мог там подхалтурить и довольно часто пользовался этой возможностью. В совокупности всё это называлось «Взрослая квалификация», для которой в конце концов получали своего рода подтверждение. Но нужно было продержаться два года.

М а л х о в: А потом, в какой-то момент, пишет твой отец, на стол легла записка: «Я ушел!»

Л и н д е м а н н: Нет, это было не так. Просто наша совместная жизнь обострялась все дальше и дальше. Мы отдалялись друг от друга всё больше, пока это не переросло в проблему. К примеру, он всегда вставал по утрам крайне рано. Мне было 18 или 19, и как раз по выходным, когда отработаешь целую неделю, спишь долго. На выходные, как обычно, приехала моя подруга. Тогда мы, конечно, долго спали. А он встал – чётко под мансардой находился гараж – к циркулярной пиле и принялся пилить. Потом он пришел в хорошем настроении, поднялся по лестнице, постучал к нам в дверь в 8 часов: завтрак готов.

Сегодня я смотрю на своих детей, они тоже долго дрыхнут. Тогда же – это всё чаще и чаще нас сталкивало, и мы только орали друг на друга.

М а л х о в: Так ведь он даже описал, как вы дрались.

Л и н д е м а н н: Да, и это действительно стало триггером для того, чтобы я ушёл. В какой-то момент я смог позволить себе купить автомобиль, совершенно старый «Трабант», с несинхронизированной ступенчатой коробкой передач, 1953 года выпуска. Тогда я перебрал его, встроил акустические колонки и время от времени опробовал. Потом пришел он, и я должен был выключить эту грёбаную музыку. Для него это было как бы громко. Он тогда возился около своих ящиков с цветами, и тут внезапно ситуация обострилась. Кажется, он дал мне пощёчину еще в машине.

Он наклонился ко мне и заехал мне тыльной стороной ладони. На это я выдал какую-то дерьмовую реплику: «Оставь меня в покое», что-то в этом роде. Это являлось для него уже провокацией, и он сказал: «Если ты сделаешь так еще раз, то я тебе врежу по-настоящему» А я: «Тогда ты получишь в ответ. Ведь ты рехнулся. Ты больше не посмеешь меня бить» И тогда он снова съездил мне ладонью. Он не контролировал себя. Он таким образом возвышал себя. Мгновенно он представил себя в качестве боксера – он занимался боксом в Гитлерюгенд, – и я ему просто… я думал, я не бил его, я только попросту его отталкивал. А потом он снова стоял передо мной: «Брось, я тебя прикончу, у тебя нет шансов!» Как-то так. После этого он поднялся на мансарду и выкинул все мои вещи в окно.

Это произошло в выходные, моя сестра присутствовала при этом, много крика, серьезная драма. Потом я собрал свои вещи, сложил в машину, уехал к другу и больше никогда уже не заходил в его дом. Сначала я жил у этого друга, а неделю спустя купил себе дом в деревне. Это произошло довольно быстро, это было сравнительно легко…

М а л х о в: Твои мать и отец в то время были еще вместе?

Л и н д е м а н н: Да, они были вместе, но жили отдельно. Моя мать по-прежнему жила в Ростоке и всегда приезжала к нему только по выходным. В большинстве случаев по воскресеньям она возвращалась довольно рано, потому что она тоже элементарно не выдерживала стресса с ним.

М а л х о в: В книге твой отец много пишет в воспоминаниях того времени, когда ему было столько же лет, сколько тебе тогда, о своём военном времени. И там он пишет, что вы с ним спорили о его роли во времена национал-социализма. Ты помнишь это?

Л и н д е м а н н: Ну да, я полагаю, если тебя так же поджимают стычки со своим сыном, который именно сейчас находится в сложном периоде, как я тогда, тогда ты о многом задумываешься. Сегодня со мной происходит то же самое, когда вижу свою дочь: например, когда я вижу, как она обращается со своим ребенком, мне довольно часто приходится вспоминать то, как я обходился с ней, когда был в ее возрасте. Самое смешное, что обнаруживается много сходства. К примеру, у нее появился ребенок, когда она тоже была очень молодой. Впрочем, она, гораздо больше, чем я, вросла в семью. На самом деле жаль, что со мной и с моим отцом такого не произошло. И все-таки здорово, что мы с ним провели это время вместе. Конечно, нас это связывало. Это наверняка тоже запускало в нем размышления о молодости: конечно же, на самом деле Тиллю тут очень хорошо.

У него есть работа, даже уже есть автомобиль, у него есть музыка, у него есть подруга – а я в его возрасте лежал в окопах… Мне всегда это преподносилось так. Он регулярно заставлял меня чувствовать себя виноватым, по меньшей мере, он помещал себя на пьедестал по отношению ко мне: я не должен жаловаться. Я в твоем возрасте босым бегал по жнивью, а в животе – картофелина в мундире. Вероятно, в то время они были вынуждены собирать колосья после жатвы, подбирать оставшиеся колосья, потому что были бедны. Босиком, это совсем плохо. Потом речь шла об окружении на войне, об окопах. Я до сих пор не знаю, правда ли всё то, о чем он рассказывал. Якобы в его теле был осколок гранаты, который блуждал по нему. Я расцениваю так, что, быть может, половина из этого соответствовала истине. Он на самом деле многое приукрашивал и преувеличивал. После я возражал: «Я бы спрятался, я бы не пошел на войну. Почему ты вообще позволил втянуть себя в это? Ведь ты мог спрятаться» А он: «Не вышло. Они искали и забирали». Тогда я снова: «Скорее я пошел бы под арест. Я никогда в жизни не пошел бы на фронт, стрелять в людей. Это против моей природы. Лучше я попал бы в тюрьму». «По законам военного времени тебя пристрелят, если ты откажешься от военной службы» – был его ответ.