Вернер Линдеманн - Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца [litres]

Я поражаюсь его техническим способностям, которых не отыскать ни у его матери, ни у меня. Я смотрю на мальчика и снова и снова спрашиваю себя: как ты мог его ударить?

Недостаток? Преимущество? Старый дом всегда находится в движении. Раз – тут черепицу заменить, раз – там новые окна вставить. Сегодня я подметал чердак. Ветер нагнал сквозь щели много снега. Движение благоприятно для кровообращения тела, часами сидящего за письменным столом.

Холод до дрожи. Желанный пунш.

Словно темные щепки, вдоль дороги передо мной дрозды-рябинники. Морозные узоры по окну. Перед ним цветущие ветви форзиции в вазе. Сколько поэзии повсюду.

Непроглядная ночь. Под подошвами моих сапог скрипит снег. Передо мной соседняя деревня. Светят уличные фонари. Громкая музыка. В крестьянском доме дискотека. Я подхожу к окну. В узком помещении столы, стулья. Среди табачного дыма молодые люди. На столах бутылки, стаканы. На заднем плане дверь в соседнюю комнату; там танцуют. Мой взгляд скользит от одного стола к другому. Куда делся мой сын?

Тут моего плеча касается рука. Я пугаюсь. «Заходи». Мгновение я раздумываю. Что я буду делать в этом балагане, полном дыма и грохота? Тимм тащит меня за руку. Я киваю, следую за ним. Многие молодые люди знают меня, здороваются. Некоторые удивляются, другие посмеиваются, шушукаются. Тимм приносит стакан колы. «Пей!» А потом: «Не хочешь потанцевать?»

Я будто должен показать себя своему сыну, заявить о себе, поэтому почти час прыгаю по танцплощадке, кружа одну девочку за другой, пою отрывки шлягеров, топаю, дергаюсь, выпускаю пар, как трактор перед зимним рейсом. По дороге домой, далеко за полночь, мой слегка покачивающийся мальчик цепляет меня, толкает локтем в ребра и говорит: «Чувак, как ты умеешь танцевать! И как умеешь зажечь девчонок!»

Внутри безмолвный крик. Иллюстрация картины: индианка, подвешенная за ноги; перед ней двое мужчин, как мясники перед висящей скотиной; один с мачете разрубает женщину. Люди, вышедшие из лона того, кого они сейчас разрубают. Кто сделал этих преступников преступниками?

Последняя военная зима. В «колониальной лавке» [31] Магазин бакалейных товаров. небольшой деревушки, у Мульде, мать хочет купить для своих детей кусок маргарина, хлеб и мармелад. Торговец пожимает плечами: «Все, стало быть, теперь много идет на фронт». Женщина возмущается: «Мне плевать на фронт, мои дети голодные!»

Позже торговец, допрашиваемый русским офицером, отвечает, за что он донес на женщину и обрек ее на виселицу: «Она представляла собой опасность нашему общему делу – победе».

Картина из газеты меня не отпускает.

Воображение: моя дочь, подвешенная за ноги, кричащая… Знакомый Тимма – автослесарь. Он рассказывает о работе в выходные дни; из-за предшествующих отключений электроэнергии руководство вызвало работать в субботу, чтобы годовой план не оказался «под угрозой». Молодой человек увлеченно: «Это мощь, у нас был прекрасный теплый вагончик, и запчасти там были, и хороший обед…» «Вам удалось хоть что-то сделать?» – спрашиваю я. Ответ со смехом: «Ясное дело, личные машины». Теперь и Тимм тоже смеется так громко, что мне становится больно.

Тимм с заросшими волосами. Некоторые пряди обрезаны. Таким он подходит к деревообрабатывающему токарному станку.

«Не хочешь подстричься?»

«Не пойдет, поспорил».

«Из-за чего?»

«Не могу сказать; дал слово».

«Спор надолго?»

«Пока не пойду в армию».

Тим позже: «Не заберут ли меня в мае? Скорей бы это уже осталось позади».

Тим позже: «Заставляют меня дергаться, потому что я не призывался три года».

Тим позже: «Можете ли мне сказать, для чего нам нужна армия, если одного нажатия кнопки достаточно, чтобы уничтожить Землю?»

ВОСПОМИНАНИЯ

Война на последнем издыхании. Вырвавшись из окружения у Кёнигс-Вустерхаузена, я устремляюсь на запад, вслед за обращенными в бегство войсками Вермахта. Отрядами, лишенные сил, мы несемся по пастбищу, советские танки обстреливают нас с шоссе: плубб – бум – плубб – бум.

С каждым снарядом в воздух взлетают два-три беглеца. Теперь, прямо позади меня, два бойца взлетели через проволоку загона. Один из них пронзительно кричит. Я охвачен страхом и гневом отчаяния. Я мчусь и бранюсь: ну, давай, давай на меня, вы, собаки! Наконец низина. Тишина. Здесь нас уже не видно. Я перевожу дух, оборачиваюсь и угрожаю поднятым кулаком: только подождите, мы вас развернем, когда разберемся с американцами.