Ремус Лука - Избранное

— За другим я к тебе пришел.

Тоадер молчал по-прежнему.

— Оставь нас в покое! — закричал, разъярившись, Корнел. — Слышишь? Не цепляйся к нам! Оставь в покое.

Парню показалось, что на лице Тоадера промелькнуло что-то вроде жалости, и он разошелся еще пуще. Ругался, угрожал. Но Тоадер молчал и смотрел на него как-то странно, будто его и не видел. Корнелу хотелось вскочить, ударить его кулаком прямо по лицу, но что-то удерживало его, сковывало. Этот высокий, сухощавый человек с решительными чертами лица внушал ему робость. Все происходило не так, как предполагали они с дедом. Если бы Тоадер ругался, слово за слово — дело дошло до драки, и тогда, черт побери, либо одному, либо другому крепко бы досталось. А теперь? Корнела охватил страх. Он продолжал визгливо кричать:

— Что мы будем делать? Чем жить?

— Работайте.

— Где работать? Земля-то в коллективном хозяйстве, волы тоже.

— У деда твоего земли хватит. И деньги на волов есть.

— Легко у тебя получается…

Горькое разочарование, словно ржавая вода, затопляло душу Тоадера. Надежда, которую он столько времени лелеял, будто нежный цветок, оказалась обманом. Он сам себя ввел в заблуждение. Обманывал себя, всю свою жизнь обольщался этой ложью. На лавке перед ним сидел и кричал, ругался и выламывался совершенно чужой ему человек.

Но гибель этой надежды болью отозвалась в сердце Тоадера. Рухнет среди леса дуб, и станет грустно, на долгие годы остается в душе мрак после смерти отца или брата, но ничего нет больнее в этом мире, чем пустота, которая остается после того, как умрет надежда.

Надежда, которой он жил, придавала ему силы. Он ждал и ждал, упорный в своем одиноком ожидании, что обретет сына, плоть от плоти своей, и увидит, как он вырастет и станет мужчиной, приведет в дом невестку, потом пойдут внуки, которым он будет рассказывать предания, унаследованные от стариков. Тоадер вдруг понял, удивляясь самому себе, что никогда не думал о подобном счастье как о реальности, он только ждал, и поддерживала это ожидание горячая вера в то, что Корнел и впрямь его сын.

А теперь и ждать ему было нечего. Ничего у него теперь не было.

Парень этот был чужим.

Корнел сидел на лавке и ни о чем определенном не думал. Думать он вообще не привык. Он сидел и злился, что не сумел исполнить то, чему учил его Теофил.

Дверь открывалась, входили люди, что-то спрашивали у Тоадера. Он отвечал уверенно и спокойно. Несколько раз речь заходила об исключении кулаков, и Тоадер говорил, не обращая внимания на Корнела, который сидел на лавке, кипя от ярости. Зашла и Ирина Испас. Удивленная, остановилась у порога.

— Тоадер, мне нужно поговорить с тобой.

— Говори!

Ирина искоса взглянула на Корнела.

— Я вижу, ты не один.

— Тебе очень спешно? — спросил Тоадер.

— Да не очень.

— Тогда повремени немножко.

— Хорошо. Я к тебе позже зайду, — и Ирина вышла, еще раз удивленно взглянув на Корнела.

Парню надоело это молчание. Тоадер, казалось, забыл о нем, и Корнел закричал:

— Не затем я сюда шел, чтобы на тебя глаза пялить!

Тоадер взглянул на него как бы издалека и словно очнулся. Корнел продолжал кричать, но вскоре умолк, сбитый с толку молчанием этого непонятного для него человека.

— Поговорить я пришел.

Корнел встретил все тот же удивленный, чуть-чуть снисходительный взгляд.

— Маму ты должен пощадить, — забормотал он сбивчиво. — Меня можешь выгонять, а ее пощадить обязан.

Тоадер не отвечал.

«Или он рехнулся, или притворяется, чтобы надо мной посмеяться», — подумал Корнел и продолжал скороговоркой:

— Маму нельзя выгонять. Она не из кулацкой семьи. Она никому зла не делала.

Тут ему показалось, что Тоадер смотрит на него сурово, словно хочет сказать: «Не болтай глупостей!»

— Чего молчишь? — завизжал как ужаленный Корнел.

— А чего мне говорить. Решение будет принимать общее собрание. Как оно решит, так и будет.

— Но кашу-то ты там завариваешь!

Тоадер пожал плечами и презрительно скривил губы, словно говоря: «Несешь сам не знаешь что».

— Чем моя мать виновата?

— На собрании узнаешь.

— Я сейчас хочу знать.

— Ладно, если ты так хочешь. — Тоадер некоторое время перелистывал бумажки, потом тихо заговорил: — Твоя мать была бедной женщиной, но стала кулачкой. В коллективное хозяйство вступила не с открытым сердцем. У себя в доме привечала мошенников. Знала об их темных делах, но молчала, покрывая их. Может, сама никакого вреда и не делала, разве что на работу ни разу не вышла, но другие, да и ты тоже, принесли вреда немало, а она, зная про все, не сказала ни слова. Теперь тебе все известно, и я прошу тебя, уходи!