Ремус Лука - Избранное

Вдруг он увидел Лучию. Тоненькая, как соломинка, стояла она возле стены. На ней был не полушубок, а городское суконное пальто, на голове белая шерстяная шаль. У ее ног громоздился деревянный чемодан, сундучок и туго набитая котомка. Сундучок и котомка принадлежали Георге.

Хурдук подошел к девушке, ища глазами сына.

— Добрый вечер! — поздоровался он.

Девушка вздрогнула.

Хурдук в ожидании остановился возле нее.

Лучия смотрела куда-то через поле, простиравшееся за станцией, где, кроме снега, ничего не было видно. Она дрожала все сильней и сильней и кусала губы.

Вскоре появился и Георге в сумане, накинутом поверх тулупчика, с билетами в руке. Заметив отца, он застыл на месте и побледнел. Хурдук увидел его большие черные испуганные глаза и синяки, обезобразившие лицо. Парень подошел поближе и поздоровался.

Хурдук подхватил котомку и строго сказал:

— Бери, парень, сундучок и пошли домой!

— Отец, я уезжаю с Лучией.

— Нет, пойдешь со мной.

— Не пойду.

— Как ты сказал?

— Не пойду.

— Ах, так?

Янку бросил котомку и повернулся к сыну:

— Повтори-ка еще разок.

Парень отступил на два шага, пробормотал что-то непонятное, взглянул жалобно на разрыдавшуюся девушку и сказал:

— Я с Лучией поеду.

— Не бывать этому! — Хурдук, словно железными клещами, схватил сына за шиворот и поволок. Парень чувствовал, что сгибает его непоборимая сила. — Бери сундучок и котомку!

Георге поднял вещи. Теперь эта сила немилосердно толкала его вперед. Словно в тумане Георге припомнил, как однажды его отец схватил за гривок волка, поднял на воздух и держал, пока собаки не распороли ему брюхо. Если б Георге не стыдился людей и Лучии, то бы сейчас завыл, как волк. Он чувствовал, как неимоверная сила проталкивает его сквозь толпу. Люди удивленно расступились.

— А! Это наш Хурдук со своим Георге, — сказал кто-то.

— Отпусти меня. Я сам пойду, — попросил Георге.

Хурдук разжал руку.

На краю насыпи, прежде чем спуститься по тропинке, что, пересекая поле, вела к селу, Георге обернулся и увидел девушку, одиноко стоявшую около большого чемодана, который она сама и поднять не могла.

— Пошли, сыночек, нечего оглядываться.

Спустившись, они дошли рядом, утопая по колено в снегу, по обе стороны разделявшей их тропинки.

Послышался грохот поезда, гомон садившихся в него пассажиров. Потом поезд тронулся и исчез в ночи, словно его и не было.

Когда они вошли в дом, Леонора так и застыла посреди комнаты. Хурдук некоторое время смотрел на нее, не говоря ни слова. Когда она беспорядочно засуетилась, не зная, за что же ей взяться, Янку тихо проговорил:

— Леонора, я тебя никогда не бил. Но боюсь, сейчас раза два придется стукнуть.

— Ты с ума сошел! — выкрикнула она, заливаясь слезами.

— Угадала. Сошел с ума.

Ласково посмотрев на Георге, который сидел на лавке возле окна, устремив куда-то невидящий взгляд, он добавил:

— Ляжешь спать с дочерьми в передней комнате, а Георге со мной — здесь.

— Да как вы оба поместитесь на этой постели?

— Поместимся. Ты, Георге, ложись к стене, а я с краю.

Леонора вышла. Хурдук задул лампу и лег рядом с сыном на узкой кровати, застонавшей под их тяжестью.

— Брось, Георге. Не страдай. Скоро сам все поймешь.

В среду, не рассвело еще, с улицы донесся голос Тоадера, вызывавший Хурдука. Янку, в рубашке и подштанниках, вышел на крыльцо.

— Что стряслось?

— Одевайся быстрее, пошли. Дело есть.

— Сейчас.

Вернувшись в комнату, Хурдук стал быстро одеваться.

— Георге, вставай, одевайся, нужно идти.

Янку водил за собой сына целый день, не спуская с него глаз. Привел он его и на заседание ячейки, где было решено предложить Ирине созвать общее собрание в четверг утром, чтобы прекратить на селе волнения.

Общее собрание было назначено на четверг в полдень, но уже с одиннадцати часов большой зал на втором этаже правления коллективного хозяйства стал заполняться народом. Зал был длинный и довольно широкий, в два школьных класса. Стены по желанию Ирины Испас были расписаны маляром из Регина белыми звездочками по синему полю. По стенам в передней части зала висели портреты руководителей партии и правительства. Сбоку развешаны большие фотографии: на одной овчарня, снятая сверху, с холма, и отара овец с двумя серыми осликами посредине, отправляющаяся на пастбище в окружении чабанов и собак; на другой — свиноферма, выстроенная летом прошлого года. На фотографии было видно, как свиноматки копаются в земле, одна лежит на боку, и поросята рядком присосались к ее брюху, а вторая, подняв морду кверху, внимательно смотрит, видимо, на фотографа. Был здесь и снимок двухэтажного дома правления, из окон которого высовывались улыбающиеся лица мужчин и женщин. Самая большая картина, занимавшая почти всю заднюю стену зала, была написана бородатым художником, который три месяца жил у них в хозяйстве. На ней изображена была бесконечная ширь золотистого поля, где среди хлебов утопал трактор, тянувший за собой жатку, и за ним пестрели цветными платьями женщины, вяжущие снопы. По краю поля художник поместил вереницу косарей, сверкающих на солнце косами.