Екатерина Рождественская - Балкон на Кутузовском [litres]

А поодаль, под ними подо всеми, незабудки, мелкие, небесные, но своим изобилием создающие легкий фон, голубую дымку, на которой остальные цветы видны во всей своей волшебности и красе. Цветы не были нигде примяты, стояли, словно маленькие упрямые деревца, и стоило их ненароком пригнуть, они тотчас же пружинисто поднимали свою голову к разгоряченному солнцу. И еще отчетливо пахло земляникой. А если быть точнее, то земляничными листьями на разогретой хвое, ни с чем не сравнимый аромат, который доносил легкий теплый душистый ветер.

На самой середине цветочной поляны стоял накрытый стол. Белая скатерть спускалась до самой земли, праздничная, хрустящая, с мережкой по всей длине и благородной вышивкой белым по белому. Поля знала эту скатерть, вернее, вспомнила – ее вышивала еще бабушка и передала в приданое маме.

Папа подвел Полю к столу, за которым сидели ее дети – Котя с Арошей и Лида с Идой, такие же маленькие, как и она сама – ничего не поменялось. Он приподнял ее и усадил среди детей, рядом с Лидой, а сам стал разливать чай из огромного медного самовара с медалями. Мама улыбалась и раскладывала варенье в розетки – вишневое, без единой косточки, яркое, лоснящееся, ароматное. Был еще и яблочный джем в высокой вазочке на ножке, но Поля джем не любила, бурая размазня, не варенье, и название какое-то скомканное, резкое – джем. Не нравилось, и никакого желания есть не было. Поля взяла маленькой серебряной ложечкой вишенку, но та соскользнула и упала на белоснежную скатерть. Мама с укором посмотрела на дочь, но ни слова не произнесла, а продолжала накладывать варенье в розетки, словно в гости собирались прийти все соседи с окрестных дач. Белая скатерть была вся заставлена блюдцами с вишневым вареньем, что одновременно завораживало и пугало. Солнце, яркое, зенитное, играло в каждой розетке, вишни вспыхивали рубиновыми отблесками, стол будто ожил, запереливался, заслепил глаза. Поля даже зажмурилась, настолько сильно вдруг засветил этот красноватый свет. А когда открыла глаза, то стол с переливающейся поверхностью, и дети, чинно пившие чай, и мама, раскладывающая варенье по розеткам, исчезли. Перед ней остался стоять только папа. Он снова протянул ей руку, но не молча, а что-то сказал. У Поли не получилось различить его слова. Это оказалось вдруг очень сложно – различать и понимать слова. Она силилась, пыталась, прислушивалась, подставляя свое маленькое ушко прямо к его губам, но никак. Видела, что они шевелятся, но слышала только шип заевшей пластинки. Но разве это было так уж важно? Перед ней стоял ее родной папа, в высоком цилиндре, модном сюртуке, с толстой золотой цепочкой через весь живот. Он вынул из кармашка часы, посмотрел, щелкнув крышкой, на циферблат, со значением показал его Поле и снова что-то проскрипел, вытянув руку по направлению к дочери. Поля взяла последнюю вишенку из варенья в рот, поднялась и взяла отца за руку.

– Пойдем, милая, пора, подзадержалась ты тут, – внятно сказал он.

Солнце палило все ярче и ярче, глаза уже не выносили такого ослепительного света. Поля ощущала, как она в нем растворяется, становится его частью, совершенно сливается, впитывается, распадается на молекулы. Кроме света – теплого, зовущего и какого-то волнующего – вокруг уже не было ничего: ни цветочной поляны, ни земляничного духа, ни детей с мамой, ни громадного дымящегося самовара, ничего, только белый дымчатый свет. Поля посмотрела на свою маленькую детскую ручку и тоже почти не увидела ее, она вся уже сама становилась светом. Пропал куда-то и папа или, может, тоже превратился в сияние.

– Ну вот ты и дома, – прозвучал у уха волшебный, как в сказке, голос, скорее низкий женский, чем мужской, обволакивающий, спокойный, улыбающийся. – Тебе здесь очень рады…

С этими словами – простыми и понятными, какими-то свойскими, совершенно не торжественными, а по существу – Полю захлестнуло бурное детское счастье, возникающее обычно у детей как бы невзначай, необъяснимо и по пустякам, но захлестывающее чувства маленького человечка так мощно и ярко, что мгновения эти помнятся потом всю жизнь. Словно боженька по душе пяточками пробежал, подумала, умиротворенно вздохнув, Поля.

Последний вздох Поли был тихим и безмятежным, словно она наконец добилась своего.

Лида услышала, скорее даже инстинктивно ощутила это невесомое и бесшумное дуновение. Взгляд матери остановился, словно зафиксировался на чем-то невыразимо важном, на том, что раз и навсегда необходимо хорошенько запомнить. Рука ее сползла, словно нехотя, со стола, задела синюю чашку и повисла, слегка покачиваясь. Чашка со звоном и грохотом торжественно упала на пол и разлетелась по всей кухне синими брызгами, сообщив всему миру о том, что последовала за хозяйкой. Лида мгновенно поняла, что мамы больше нет, что ее уже ни оживить, ни отогреть, ни позвать из того далекого далека, куда она только что ушла, и никак не вернуть – не выманить. Ни разу до этого не видела она смерть так близко, но как ее было не узнать? Лида отреагировала, наверное, как все, по-звериному, по-первобытному – волоски на теле встали, кожа ощетинилась мурахами, дыхание в груди застряло – не протолкнуть, не выплюнуть, пальцы мгновенно заледенели. Подсознательно поняла, что предпринимать что-то бесполезно, даже Ева со своим докторским чемоданчиком уже не поможет, хоть и прибежит через две минуты.