Евгений Гришковец - Узелки

Почему я так опасался быть застуканным за ночным чтением, не припомню. Наказания никакого серьёзного за это не последовало бы. Ну, повышенный тон, приказ спать – и всё. Возможно, упрёк на следующий день.

– Ну-ка живо умываться и одеваться, ещё не хватало, чтобы ты опоздал в школу… Ты бы к урокам такое же рвение проявлял, как к Вальтеру Скотту.

Ночное чтение могло быть припомнено мне как причина плохо написанной контрольной работы.

– А надо было ночью спать, не спал бы на уроке!..

Самым страшным наказанием мог быть арест книги на несколько дней. Но такое случалось всего пару раз, да и то в результате совпадения ряда факторов, как то – плохие отметки в школе, какая-то провинность, выявленная ложь и плюс к этому всему ночное чтение.

Мой страх быть уличённым в чтении книги глубокой ночью был необоснованным, но именно он добавлял остроты и прелести этому процессу.

Однако как только мне удавалось ночью тайком включить свет и углубиться в книгу, так обязательно приходило чувство нестерпимого голода. Зверского. Лишающего способности читать и понимать прочитанное. Голод тот сверлил мозг. С ним справиться не хватало никаких сил.

Тогда я тише, чем туземец в чаще, ступая мягче и плавнее, чем охотящийся кот, затаив дыхание, слыша своё сердце как гулкий и раскатистый стук, прокрадывался на кухню. Если по ходу в темноте я задевал стул или наступал на оставленную в прихожей обувь, то застывал секунд на пять, вообще не дыша, и, как акустик подводной лодки, прорезал ушами тишину.

Самой желанной добычей в таких случаях были кусочек холодной курицы, оставшейся от ужина, холодная твёрдая котлета и подсохший, отрезанный, но несъеденный хлеб. Лучше всего серый. Утащить в постель можно было только то, что бралось руками. То, чему требовались тарелка и какой-нибудь прибор, даже не рассматривалось.

В результате всех этих сложных действий получалось ни с чем не сравнимое удовольствие, которое удавалось растянуть минут на двадцать-тридцать, после чего приходила вкрадчивая сонливость. Добытая еда заканчивалась, строчки в книге начинали расплываться и путаться, бороться с этим не получалось, и рука тянулась к выключателю. Как же сладостно было после таких приключений наконец улечься и отдаться сну.

Единственное, что мешало лёгкому и невесомому растворению в объятиях морфея, – э то только и исключительно крошки, которые непременно, несмотря на все старания, попадали на простыню и, невидимые глазу, чувствительно ощущались кожей. Колючие, твёрдые крошки. Нужно было, конечно, снова включить свет, встать с кровати и всё хорошенько с простыни стряхнуть и сдуть. Но сил уже никаких не оставалось. Сон действовал сильнее, чем покалывание и зуд от крошек.

«Ничего, – мысленно обещал себе я, – утром проснусь и первым делом всё стряхну и соберу… Никто не заметит…»

Утреннее пробуждение, конечно, случалось мучительно неожиданным и кошмарно несвоевременным. Ничего не соображая и страдая от электрического света, я шёл умываться, а когда возвращался из ванной комнаты в свою, заставал там маму.

– Опять кусочничал ночью? – разоблачительно спрашивала она.

– Нет, конечно! Я спал, – возмущённым тоном врал я.

– А крошек полная кровать почему? – слегка склонив голову вправо, говорила мама. – И книга под кроватью зачем?

Ни разу у меня не получилось в школьные и первый студенческий год до службы понаслаждаться едой в постели и не быть выведенным на чистую воду. И когда гостил у бабушки, тоже не удавалось. Бабушка и мама всегда обнаруживали следы моих пиршеств. Крошки были самыми явными уликами, от которых мне ни разу не удалось полностью избавиться.

И даже теперь, даже не дома, находясь в рабочей поездке и проживая в гостинице… Если не спится мне ночью, если есть хорошая книга или захватывающее кино и нападает неукротимый голод… Я тащу бутерброды или какую-то другую гостиничную снедь в постель, чтобы насладиться её поеданием в мягком логове из подушки и одеяла… Я непременно ощущаю, что нарушаю запрет, делаю что-то недозволенное, что я виноват. А закончив преступную свою трапезу, обязательно вытряхиваю из одеяла и смахиваю с простыни крошки или делаю это с утра, если сон не позволил совершить устранение следов ночью.

Я, конечно, понимаю, что горничной всё равно, что ей и в голову не придёт пожаловаться на меня администрации гостиницы и никто мне не сделает замечания. Максимум, горничная может подумать про постояльца, что его дурно воспитывали в детстве и не приучили к тому, что крошить в постели недопустимо… Но что мне до этого?.. Даже если я заляпаю кетчупом наволочку, постельное бельё просто заменят, да и всё.