Евгений Гришковец - Узелки

Вместо ответа я зарыдал.

Сколько обуви мне было куплено, сколько купил я сам!.. Случались неудачно выбранные пары, которые надевал-то всего несколько раз и убеждался, что купил их зря. Были и есть те, что служили и служат многие годы, которые ремонтировал неоднократно… Случались и те, что очень нравились, но по неосторожности были испорчены совсем новыми… Но ни одна пара не помнится мне как та, потерянная в школе. И всякая новая обувь напоминает мне о ней.

Время неощутимо в такие моменты.

Я не могу вспомнить и воспроизвести те стихи, которые в большом количестве учил в школе. Их регулярно задавала учитель литературы. Хорошие стихи, разные, много. Мне заучивание стихов давалось со скрипом. Я повторял и повторял заданное стихотворение, но, заучив два четверостишия, переходил к третьему и понимал, что забыл первое. Папа посоветовал переписывать то, что нужно запомнить наизусть, и учить не по книге, а по собственноручно написанному. Это помогало. Но не радикально. Мысли убегали от стихов куда-то в самые неожиданные дали, их приходилось вылавливать и возвращать к стихам. А они плохо подчинялись.

Заучивая некрасовские строки «А по бокам-то всё косточки русские, сколько их, Ванечка, знаешь ли ты…», я мог задуматься о том, что, играя недавно с ребятами в хоккей, получил сильный удар по голени. Шайба, пущенная кем-то из старших парней, прилетела прямо по кости. Больно было так, что в глазах застыла яркая вспышка. Место удара посинело и опухло… Кстати сказать, нарост на кости после удара остался, и его легко нащупать пальцами и теперь…

И вот, например, пытаясь учить стихи про кости, лежавшие вдоль железной дороги, я ушёл в размышления о том, что теперь мне будет страшно играть в хоккей. Я в первый раз испытал такую сильную боль от удара во время весёлой и захватывающей игры и с этой поры буду опасаться. А значит, что-то надо придумать: сделать или купить щитки на ноги. Да и шлем тоже стоит приобрести, а то от шапки защита никудышная…

Так убегали мысли и никак не хотели возвращаться к поэзии. А ещё всегда, обязательно, непременно на какой-нибудь одной строчке в середине стихотворения случался затык. Вроде стихотворение уже было зазубрено, но в одном его месте раз за разом происходил ступор. Приходилось подглядывать в текст… Подглядывал и понимал, что знаю я эту злосчастную, упрямую строчку, только в мозгу что-то ей сопротивляется.

То есть стихи заучивались с трудом, зато потом улетучивались из памяти с невероятной лёгкостью. Практически ничего не осталось, разве что отрывки и лоскутки… В университете, когда было время, я заучивал стихи для некоего культурного багажа, чтобы при случае блеснуть, произвести впечатление… Ничего не задержалось надолго.

Но дурацкие детские песенки, считалки, стишки сидят в голове, как накрепко застрявшие и заржавевшие гвозди, которые никаким инструментом не вытащить.

Однако считалки и песенки могли затвердиться от частого повторения в играх и осесть в тогда ещё совершенно свободной и чистой памяти. Но почему никак не забываются детские непристойные шутки, анекдоты и стишки? Некоторые довольно длинные. Ни одно из них я после раннего детства не произносил вслух ни разу, даже для того, чтобы подивиться, какую удивительную чепуху передают дети из уст в уста, чему радуются и что хранится в памяти.

Они рассказывались по секрету, на ухо, тайком, и запоминались с первого же прослушивания. Само знание таких анекдотов и стишков понималось как что-то запрещённое, преступное, хотя многое в них было непонятно. Маленькие люди четырёхшести лет моментально соображали, что взрослым хвастаться своими такими познаниями не стоит. А если что-то по неосторожности и вылезало наружу при родителях или родственниках или другие дети доносили своим взрослым о том, откуда у них взялись столь неожиданные познания, то строгих разговоров и воспитательных мер избежать было невозможно.

Я помню, как опасался и стыдился собственных знаний нескольких стишков, песен и анекдотов. Наличие их у себя в памяти мною воспринималось как хранение чего-то очень постыдного, неприличного и недопустимого. Я даже чувствовал вину перед родителями, но особенно перед бабушками за то, что знаю такое.

Я и сейчас помню эти неизвестно откуда берущиеся в детской среде произведения… Но испытываю жгучую неловкость, когда их припоминаю. Ни за что не решусь произнести их вслух, а уж написать – тем более.

Между детским чувством вины за знание непристойностей и сегодняшней моей неловкостью, оттого что память моя бережно их сохранила вместо чудесных образов и картин самого нежного возраста, лежит полвека… Где они, эти годы?.. Неощутимы!