Фридрих Горенштейн - Бердичев [сборник]

— Что ж ты пропал?

— Зубы болят.

— Это я тебе устрою. У меня хороший зубной врач. Приезжай прямо сейчас. Рафа тоже скоро ко мне приедет.

В комнате у дяди Ионы стало еще тесней от ящиков, в которых уже упакована часть вещей. Часть книг снята с полок. Разорение, грусть, неприкаянность.

— В институте скандал, — говорит Рафа, — Торба рвет и мечет. Характеристику я до сих пор не получил. А если он узнает, что и ты хочешь уезжать, — его парализует. Бедный старик, он ведь всегда был антисемит с добрым сердцем. Но теперь его словно подменили. Скоро в институте общее собрание, на котором выступят представители антисионистского комитета…

— Негодяи, — говорит дядя Иона, — зудят под руку, а тут приходится упаковывать свою прошлую жизнь. Начал упаковывать фотографии, и заныло сердце… — Он достает из какого-то ящика пакет с фотографиями, раскрывает, несколько фотографий падают на пол. На одной из них дядя Иона бравый, подтянутый, с приклеенными длинными усами, чубатый, в форме драгуна царской армии. — Это в пятьдесят четвертом… Молодой я был, — его глаза загораются, и он объявляет, хорошо, по-концертному поставленным голосом, — старинная солдатская походная частушка образца тысяча девятьсот четырнадцатого года «Эх, радоваться нечему», — и запевает: — «Эх, радоваться нечему, хоть я и молода. Эх, радоваться нечему, хоть я и удала. Эх, радоваться нечему, ведь у ворот беда. Эх, радоваться нечему — немецкая орда». Хорошо, лихо пели, так и видишь усачей, блеск труб, цокот копыт… Страницы истории… Листаем страницы истории… Русская история в частушках — так бы назвать новую программу, — он достает со стены балалаечку, — вот еще одна частушка. В четыре голоса петь надо: бас, баритон, сопрано и детский тенорок. — Дядя Иона берет несколько аккордов на балалаечке и объявляет: — Частушка с переплясом «А при Сталине…», — он запевает, ловко меняя голос под женское сопрано: — «А при Сталине, а при Сталине я молоденькой была, да я молоденькой была», — второй голос — детский тенорок: «А при Сталине, а при Сталине я рябеночком была, да я рябеночком была…» Третий голос — баритон: «А при Сталине, а при Сталине я на нарах вшей давил, да я на нарах вшей давил». Четвертый голос — бас: «А при Сталине, а при Сталине я врагов народа бил, да я врагов народа бил». Все вместе: «А при Сталине, а при Сталине, да айли-люли, трын-трава, да айли-люли, трын-трава…» Начинается общий перепляс, — вдохновенно, весело кричит дядя Иона.

Мы пьем коньяк и веселимся.

— Ничего, — кричит дядя Иона, — я им музыкальные бомбы приготовлю… Буду бить трофейным оружием. Сейчас над «Внешнеторговой урожайной» работаю, — он торжественно объявляет: — «Внешнеторговая урожайная». Двое солистов: «Здравствуй, Андрюшка, здравствуй, Ванюшка, — и-эх, по маленькой! Здравствуй, Матвейка, здравствуй, Сергейка, — и-эх, — по славненькой!» Тут голос из хора, речитативом: «Товарищи, господа приехали!» И сразу хор: «Закупай, закупай много зерна, закупай, закупай, песня слышна…»

Веселимся без оглядки. Упиваемся коньяком, почему-то кричим: «Ура», поем «Фрейлехс». Предупреждая возмущение соседа, дядя Иона сам стучит ему в деревянную перегородку и кричит.

— Эй, ты, Ванька, половой хрен! К черту интернациональный опиум! Они антисемиты, а мы русофобы. «Я не Ваня и не Коля, я не Петя, не Андрей. Я обычный, симпатичный, обаятельный еврей…» Хор мальчиков. Все в белых рубашечках с черными галстуками.

Не знаю, почему сосед на этот раз смолчал. Слышно было, что он дома, ходит, кашляет, но смолчал. Прежде, когда дядя Иона начинал музицировать, он стучал в стену и кричал:

— Абрамс! Еврейскую музыку завел!

А на этот раз смолчал, возможно, чужое хамство его не так раздражает, как нормальные музыкальные звуки. Он чувствует себя в своей атмосфере. Чувствуя безответность врага, дядя Иона переходит все границы.

— Скоты, — кричит дядя Иона, — хазерем, гоим, свиньи, мужики, хамы! Ненавижу! Сил моих нет. Пешком бы ушел! С шести лет жидом обзывают.

Наверно, у дяди Ионы тоже «синдром Апфельбаума», потому что когда больно, смешно и страшно, это порождает самую черную ненависть, которая тем черней, чем безысходней. Волосы у дяди Ионы взмокли, руки дрожат, лицо бледное. И все мы, несколько протрезвев, начинаем тревожиться. Дяде Ване, соседу, опасаться последствий за свою ненависть не приходится, случая не было, чтоб дядя Ваня за подобную ненависть пострадал. А дядя Иона, протрезвев, тревожится: перебрали коньячку, наговорили… Может, то, что молчит, особенно опасный признак. Куда-то напишет, куда-то сообщит.