Аркан Карив - Однажды в Бишкеке

— Борис Ефимович, мне кажется, в прошлом вы меньше пили.

— Недоказуемо, мой друг, недоказуемо.

Готлиб был совершенно пьян. Кирилл подумал, что очень даже все доказуемо, потому что с таким куратором он вряд ли выстоял бы в той жизни.

Готлиб подсел к нему на диван, дыша перегаром.

— О чем думается в такой миг? О доблести, о славе, о подвигах? Как будем дальше вспарывать гиперпространство?

Кирилл поморщился.

— Не знаю еще. Хочу только, чтобы было страшно и интересно; интересно и страшно. Чтоб дух захватывало. И чтобы обязательно победить. Если я проиграю, убейте меня.

Готлиб одобрительно рыгнул.

— И еще, Борис Ефимович, вы меня извините, конечно, но покорнейшая просьба: хорош бухать!

— Конечно, конечно! — Готлиб угодливо соскочил с диванчика, засеменил к секретеру, захлопотал там, наливая опять. И вдруг, враз изменившимся, как это бывает у алкоголиков, твердым и убедительным голосом сказал:

«Кирилл, а вы — ужасная сволочь! И очень страшный человек!»

Ранним ноябрьским утром, когда на улице еще темно и сонно, как ночью, дети шли в школу, жалея себя до слез. Погода была совершенно безрадостной, дети торопились зайти в помещение, где было тепло и светло, хотя бы и казенным люминесцентным светом.

Учеников 7 «Б» класса ожидал урок литературы в 33-м кабинете на третьем этаже. Вообще-то, это был кабинет химии, но в школах предметникам часто приходится странствовать, и, вместо того, чтобы сидеть за своим удобным невысоким столом в окружении портретов русских писателей, Серафима Георгиевна восседала за приподнятой над землей массивной кафедрой, и прямо перед ней раскинулась со всеми своими символами таблица элементов, а сбоку жег взглядом ее инвольтатор, Дмитрий Менделеев.

Серафима Георгиевна преподавала русскую литературу вот уже тридцать семь лет, и эта литература ей до сих пор не надоела. Скорее, ей надоели дети. Но она никогда бы в этом не призналась, потому что смолоду была воспитана служить призванию.

Строгим и неулыбчивым взглядом, прямо держа голову с туго зачесанными седыми волосами, она наблюдала, как ученики заходят в класс. Некоторые выглядели еще совсем детьми, в других уже происходили загадочные переходы, и они находились на разных стадиях превращения в юношей и девушек.

На каждое «здрасьте, Серафима Гёргевна!» старая учительница отвечала легким кивком.

— Ой, Серафима Георгиевна, а у вас чулок порвался!

— Хамить будешь в другом месте, Филенкова!

Серафима Георгиевна была опытным педагогом и годами отработанной интонацией могла поселить стыд и ужас в душе любого школьника. Раскаяние настигло Филенкову мгновенно, и сердце, которое только что было у девочки легким, вдруг стало тяжелым.

Прозвенел звонок. Неуловимым движением Серафима ужесточила позу. Класс понял, что от него требуют полной тишины, и подчинился.

— Итак, письмо Татьяны Онегину.

Строгий ноготь начал движение по мышиному формуляру классного журнала. Остановился.

— Старосельский. Вальдемар. Письмо Татьяны.

Из-за парты во втором ряду слева — если смотреть от кафедры — поднялся красивый мальчик. Он держался с напускным равнодушием, а для девочек в классе был пажом и любимцем, и они с нетерпением ожидали его превращения. Голос у него уже ломался.

— Серафима Георгиевна! Вы знаете, мы до сих пор не переехали из загородного дома, и отец отвозит меня каждое утро в школу на машине. Но дело, собственно не в этом.

— В чем же тогда дело? — прервала его Серафима. — Это во-первых. А во-вторых, сними, пожалуйста, головной убор.

— Если я сниму берет, Серафима Георгиевна, это может иметь непредсказуемые последствия.

В классе захихикали.

— Старосельский, не заставляй меня ждать! И будь добр перейти от вашего загородного дома к поместью Лариных!

Вальдемар медленно стащил с головы берет, и на чистейшей белизны свитер ангорской шерсти легли роскошные каштановые кудри. По классу прошелестело коллективное девичье «Ах!».

— Серафима Георгиевна, я буду краток. — Вальдемар заговорил напористо и искренне. — Вчера вечером я собирался прочесть письмо Татьяны Онегину, но бабушка попросила обработать спреем листья ее любимого папоротника, и мне пришлось немного повозиться на нашем садовом участке. Я почти закончил работу, когда заметил странное движение на юго-западе усадьбы, возле самых ворот. Я напряг зрение и не поверил своим глазам: мой шестилетний племянник Емеля превращался в вертолет «Апачи». Вы, вероятно, догадываетесь, какую смертельную опасность представляет собой подобная машина с мозгами ребенка. Емеля довольно легко поднялся в воздух и для начала обстрелял меня из одноствольной автоматической пушки «Хьюз М230Е1» калибра 30 мм. Я носился по участку, как загнанный зверь, увертываясь от снарядов. В какой-то момент, признаюсь, я проявил малодушие, схватил лежащие на земле грабли и превратил их в РПГ. Но мне быстро удалось взять себя в руки: не стрелять же в шестилетнего ребенка, пусть и отчаянного шалуна! Емеля тем временем израсходовал все снаряды и принялся испытывать ракеты «хеллфайер», которых, по счастью, у него оказалось только пять. При помощи серии хитроумных маневров мне удалось благополучно посадить «Апачи» и обезвредить его. Племянник понес в тот вечер заслуженное наказание — дедушка всыпал ему розог, то ли десять, то ли двенадцать, — точно не знаю. У меня же хватило лишь сил добраться до постели, и я проспал мертвым сном до самого утра. Едва смог подняться, чтобы пойти в школу. Честное слово, Серафима Георгиевна!