Аркан Карив - Однажды в Бишкеке

— Каких?

— Типа «сними мою свадьбу в семьдесят шестом».

— В семьдесят шестом ты еще не снимал. Ты начал в восемьдесят пятом.

— Чего придираешься? Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь загнать меня в ту самую точку. Когда ты стал инвалидом, я — челноком, мама — сводней, папа окончательно выжил из ума, а твоя прекрасная няня обернулась Травиатой. Ты действительно думаешь, что можно сгонять в прошлое, растоптать там какую-нибудь дурацкую бабочку, и будущее — раз! — совершенно изменится?

— Ничего я не думаю, брат. Просто надеюсь. Ты сам всегда говорил, что когда-нибудь у тебя получится.

— Хорошо. А ты понимаешь, что если — я говорю «если» — каким-то гребаным чудом я это сделаю и все действительно получится, то узнаешь ты об этом примерно так. Ты будешь, например, играть с пацанами в футбол. Я подойду к краю поля, крикну: «Мефодий!» Ты нехотя оторвешься от игры, поплетешься ко мне — вот же черт принес не вовремя! Я скажу тебе: «Смотри! Вот жизнь, которая у тебя была, но я смог ее изменить». И покажу анкету — из тех, которые я заполняю, вернувшись, пока еще помню прошлое. Ты прочтешь: «Брат Мефодий — тяжелый инвалид». Посмотришь на меня как на идиота, скажешь: «Слушай, кончай со своими шутками отстойными!» И вернешься на поле гонять мяч. Вот как все будет в случае успеха.

Мефодий внимательно выслушал брата и задумался. Потом посмотрел Кириллу прямо в глаза.

— Ты все-таки ужасная скотина. Ты мне говоришь: зачем тебе ноги, брат? Ты же не почувствуешь праздника, просто будешь как все. Да? Ты мне это хочешь сказать?

— Дети!

Братья обернулись одновременно. Опираясь на массивную клюку, седой и в орденах на штопанном, но чистом пиджаке, в седых усах и редеющей, но гриве, в дверях стоял их отец, Роберт Карлович.

— Дети! Я пришел прочесть вам свое новое стихотворение.

Кирилл поднялся со стула:

— Садись, пап!

— Не надо! Я прочту его стоя.

Роберт Карлович вынул из пиджачного кармана сложенный вчетверо листок из ученической тетради в клеточку; принял на своей клюке драматическую позу; окинул зал подернутым слезой глазом и начал декламировать:

— Тебе хорошо со мной?

— Неплохо.

— Вот и брату твоему тоже.

— А также многим другим клиентам.

— Нет! С ними не так!

И с такой страстью она это сказала, что Кирилл на какое-то мгновение поверил, и сердце дернулось к ней. Но тут же осеклось. «В этом вся ее фишка, — подумал он про себя. — Она умеет только отдаваться». Женщина, которая умеет только отдаваться, притягательна в постели и невыносима в жизни. Когда-то он был в нее влюблен, а сегодня она составляла привычную и неотъемлемую часть проклятья, которое обрушилось на их семью пятнадцать лет назад. Женя не была виновата. Виноват был он. Во всяком случае, технически. Женя была всего лишь провинциальной девочкой из Благовещенска, няней его младшего брата. После того как с Мефодием случилось несчастье, отец, преподававший немецкий в Военной академии, стал заговариваться и начал писать стихи от лица советского разведчика в немецком тылу. Курсантам он вместо уроков теперь рассказывал истории из своей военной биографии, которые до боли напоминали сюжеты известных советских фильмов на тему, включая про Штирлица. Его уволили, не дав дотянуть до пенсии. Денег в семье совсем не стало. А уход за Мефодием стоил дорого. Имевшая природный талант соединять людей, Аида Геннадьевна сначала стыдливо и осторожно, а затем бойко и с размахом развернула райошную торговлю провинциальными девушками. Ну и Женя, сходившая с ума от чувства вины, настояла, чтобы внести свою лепту. Чем, так сказать, могла. Что самое отвратительное, Кириллу был с этого профит, потому что он открыл свой Дар, занимался только им и думал только о нем. Денежные и любовные проблемы сильно бы ему помешали. А так они очень кстати решились сами собой.

— Да! Да! Да! Да-а-а!!!

Он так погрузился в свои мысли, что не заметил, как дело у них начало подходить к концу. Ужасно хотелось курить.

— Не уходи, пожалуйста! Еще две минутки полежи со мной вот так. Прошу тебя! Ну пожалуйста!.. Да. Вот так. Обними. Вот здесь. Ой, спасибо!.. Кирилл?

— Что?

— А ты, когда возвращаешься из прошлого, совсем ничего не помнишь?

— Помню. Но недолго. Если долго помнить, умрешь. Меня и так всего переколбашивает. Потом, когда уже совсем невмоготу, Ефимыч делает мне укольчик, и — бац! — в один момент отпускает, и ты как будто проснулся в незнакомом месте и не сразу можешь понять, где ты. Только у меня это не где, а когда. Ну и потом — все. Ты вернулся.