Алексей Шерстобитов - Дневники обреченных

— А я и не оставлю! На пенсию его, к ядренее фене!..

— Да я же об…, об этом «психозе»… Может быть…

— Ничего не может быть! Бюджет трескается, украли всё и все, а признаться не кому, не ради чего! Ну полное бессилие верхов, да и полное непонимание… Жили целый век без психиатрии и еще столько же легко проживем! Нам то что, бабки есть, все есть, что нам еще нужно, врачи, да все, что угодно — в твоем распоряжении вся Европа! На кой нам эта российская медицина?! Подрастут ребятки и в Англию — там учиться нужно, а здесь… «Шахта» и есть «шахта»! И слава Богу, что не мы шахтеры!.. — Нина боялась поднять голову, чтобы посмотреть на мужа. Он никогда не был с ней груб, но иногда переставал быть похожим на себя. Так было и сейчас.

Невольно приходящие мысли, заставляли ее задумываться: какой же он настоящий? Женское чутье безошибочно подсказывало, что не такой, каким бывает с ней и детьми. Какая ей в сущности разница, каким он в основном бывает, если с ними он хороший и любящий — этим и успокаивалась, пока не случался в очередной раз подобный же срыв, наслаивающий новые переживания на предыдущие, постепенно утяжеляя общую атмосферу, скрадывая красочность и насыщенность их отношений.

— Милый, ну ведь я же вижу, как ты переживаешь и за нас, ииии… за все… Может быть оставить все это — бросить?!

— Что ты, что ты! Я привык быть не просто «кем-то», а важной персоной с большой буквы…, я по-другому не смогу уже… Меня прямо судорогой сводит…, всего! Всего — от макушки до ануса, у меня мозг изнутри потеть начинает, когда я себя представляю без этих вот возможностей… Стать, как все это быдло постоянно хотящее жрать… Ты только подумай, как ужасно, когда тебе придется в очереди в поликлинику обычную стоять, когда любой полицейский тебя сможет вывернуть лишь из-за того, что просто ты ему не приглянулся, получать двадцать тысяч рубле в месяц — это же…, да лучше сдохнуть сразу! … — Нина, искренно испугавшись, обняла обеих мальчиков, глядевшими в сторону отца с испугом застывшими взглядами, поцеловала их, и взглянув него, будто бы из-за угла, из под свисавшей над глазами чёлки, почти шепотом произнесла:

— Ты говоришь о боязни, вдруг, стать «никем»? Милый, милый мой, но ведь раньше ты совсем ничего не боялся! Ты ведь такой же — я же вижу! Ты так сгоришь, съешь себя изнутри! Я боюсь тебя потерять!

— Да если что…, девочка моя, даже если со мной что-то случится, ты будешь иметь все, что захочешь…

— Мне не нужно все, мне достаточно тебя, я даже согласна переехать в нашу старую однокомнатную квартиру, кушать те же макароны с сосисками…, или без них… Мне страшно, когда ты такой…

— Ну что же делать…

— Я не понимаю, чего именно ты боишься, и тем более почему! Ты же не преступник, ты такой хороший, добрый, вон шутишь как…, «думским пацаном» себя называешь — это так мило…

— Не говори об этом! Я уже забыл, кто я был десять лет назад. Сегодня!.. Я только чувствую, кто я сегодня, и не знаю, кем проснусь завтра! Господи! Как же хорошо, что вы у меня есть!.. — Кирилл, успокоившись, смог, наконец улыбнуться краешком рта. Оба мальчугана на четвереньках сразу бросились к нему в объятья, в которых он не просто утонул, но отдался полностью, даже забыв о нахлынувших за этот день переживаний.

Через секунду к затеявшейся шутейной борьбе присоединилась и мама, возня, становясь все шумнее, а восклицания все веселее. Выдохнувшись глава семьи сдался на милость победителей, о чем возгласил, поднимая руки вверх, предлагая аннексии и контрибуции любых размеров — быстро сошлись на походе завтра в аквапарк.

Детки ушли в свои спальни, взрослая же опустела, разрядившийся тишиной воздух, превращаясь почти в вакуум, вытянувший из сердца Буслаева маленький кусочек оголенной совести. Мужчина зажмурился, сжал губы и с силой выдохнул.

— Кирюшик, что с тобой, ты как спрессованный бетон… Дорогой, ты должен знать — нам: мне и мальчикам, не важно, какой пост ты занимаешь. Мы, конечно, очень гордимся тобой, но ничего страшного, если ты покинешь все это и…, к примеру, мы уедем в деревню…

— Я знаю, знаю, девочка, что ты…, что тебе важен я, а ни то, чем я владею, что могу…, это бесценно! Но я сам не могу так же думать…, и это жжет изнутри! Ну почему вот у коллег ни так?! Вот как так может быть?! Вот смотрю на тебя и думаю: какие же другие бабы дуры, только тряпки, цацки, путешествия…, понты да понты, но ни мужей, ни жен их ничего не трогает!

— Ну ты же любишь меня, нас, у тебя совесть, нравственность, ты же добрый…