Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

Он взял слово, и в его руках опять зашелестели папиросные бумажки. Инга поглядела на него с надеждой. Я плохо знаю нашего комсорга. Я знаю, что он добрый человек. А вообще я с ним лично почти не знаком, и по душам мы с ним, как пишут в газетах, еще ни разу не разговаривали. Его зовут, кстати, Миша. И вот Миша взял слово.

Он сказал, что, понятно, мне никак нельзя простить того факта, что я в рабочее время занимался посторонними, отвлекающими меня от работы делами. Он сказал, что моему поступку нет извинения. Все вокруг сразу притихли и внимательно слушали. Но надо также принять во внимание, сказал Миша дальше, что Гера еще человек молодой. Он молодой инженер, работает в НИИ недавно, еще не распростился со студенческими замашками. Надо его понять и поэтому постараться перевоспитать. Надо, сказал Миша, видеть в человеке не только плохое, но и хорошее. Что получится, если мы будем видеть только плохое? Надо доверять людям, сказал Миша. Тут он пошелестел своими бумажками, и все облегченно вздохнули. Разве может, сказал он, вот такие слова, например, написать плохой человек:

«Я вчера пригласил Ингу в кино. Как только я начал для нее что-то делать, я почувствовал в себе внутреннюю неловкость. Я перестаю иногда понимать, правильно ли я делаю то, что мне нужно. Но я не могу сойти с выбранного пути. Обстоятельства волей-неволей меня ведут и подталкивают. Сегодня я стоял перед зеркалом и спросил себя: «Ну как? Как дела?» И я сам себе ответил: «Ничего дела. Хорошо!» И снова, от радости, я спросил себя самого: «Ну как? Ты сейчас счастлив?» И сам себе ответил: «Да. Я сейчас счастлив». И у меня, я почувствовал, сердце вздрогнуло сильнее…» Тут Миша покраснел и запнулся. «Да, — сказал он. — Да… Ну, в общем так… Да». Разве может такие слова, сказал Миша, написать человек без души, без сердца, без совести, — плохой человек?..

Когда Миша начал читать, у меня душа сжалась, а сердце мое, наверное, ушло в пятки. Неужели, думал я, он назовет ее имя? Инга покраснела, как майский цветок, и, раскачиваясь, сидела на стабилизаторе, не подымая глаз. А я вообще никуда не глядел. Как ни странно, я на Мишу совсем не обиделся. Я видел, что меня спасают. Свои ребята, которых я почти и не знаю, за меня заступаются. Пусть они делают это немного неловко, немного не так, как нужно, потому что меня еще мало знают. Все-таки, я видел, они делают то, что надо. Да, подумал я, вот они мне верят! Ведь есть все-таки такие люди, которые мне верят! Вот Марк Львович мне не верит, а Миша верит, и Дронов верит, и Лида тоже верит. И оттого, что я уже чувствовал, что они все мне тут верят, и все такие хорошие, и знают, что я тоже хороший, я почувствовал, что мне для них что-то хочется сделать, сделать тут же, сейчас, что-то такое хорошее, встать и что-то сказать, встать и им доказать, что да, все — хорошо, потому что они все такие хорошие. И я встал, чуть-чуть задыхаясь и еще не разобравшись как следует, что же мне тут надо сделать. Я, кажется, сделал два шага вперед, всем им что-то хотел доказать, но тут увидел свой злополучный, свой многострадальный дневник у них в руках — у всех на виду, и, с ужасом чувствуя, что делаю что-то не так, что-то такое ужасное, за что они меня — хотя, казалось бы, все так наладилось? — больше уже никогда не простят и не захотят больше знать, чувствуя, что этим я только порчу себе все свое, так сказать, будущее, — это все сознавая и сам того не желая, я все-таки сделал что-то совсем для меня — и конечно для них? — неожиданное: с отчаянием, с горечью, с ненавистью к себе самому, но в то же время все же с неожиданно вспыхнувшей радостью, самому непонятным мне вдохновением. Я выхватил из рук у Миши дневник, я какие-то доли секунды повертел его неловко в руках, словно бы сам себе удивляясь — что это такое? что я здесь делаю? — не зная, зачем я это сделал и, вообще, что мне с ним делать теперь. Но это длилось недолго — я понял! Я повернулся вдруг к Инге (а она сидела у двери) и крикнул ей громко: «Лови!» — и кинул дневник прямо ей. И она тоже, я сразу почувствовал, поняла и, будто только того и ждала, ловко и радостно поймала дневник и, счастливая, хотя покраснев от стыда, с напряжением, медленно, но внешне спокойная, пошла к выходу у них у всех на глазах. И ее никто не держал…

Я и сам — не побежал, конечно же нет! — пошел потихоньку за ней. Я думал, что после моего последнего такого поступка мне остается лишь уйти вместе с нею, потому что все уже, наверное, кончено тут для меня, но я тут же подумал, что, увидев, как она была рада и какая она тут идет, я, право, наверное, сделал бы все только так, если бы стал вдруг делать еще. И тут мой ближний сосед сунул мне свою копию: «Вот, возьмите еще…» И тогда другой мой сосед дал свою, и я сказал Инге: «Подожди, вот еще…» И они все стали мне отдавать свои копии, я только успевал их перекладывать ей, так что она была уже нагружена ворохом бумажек, но все равно она шла, и все расступались, а я шел рядом с ней, кое-что падало, и я поднимал и клал снова ей в кучу, и все тоже передо мной расступались. Так мы вышли за дверь, и наконец-то остались одни. Я хотел ей что-то сказать, объяснить. Но она потянулась и поцеловала меня. Тогда я опять вдруг стал делать что-то вовсе необъяснимое. Я наклонился и тоже поцеловал мою Ингу. Довольно неловко, тем более что я видел, что она уклонилась, и сначала подумал, что она все же не хочет со мной целоваться, но потом я заметил, что это лишь видимость, что ей тоже хочется, может быть, я это поздно заметил, и потому мы все-таки целовались неловко, но все равно я понял, что вот — мое счастье, что вот, я, наверное, счастлив, — и то же самое можно сказать, вероятно, сейчас про нее. Мы целовались, пока не послышался шум. Я оглянулся и увидел, что собрание за моею спиной расходилось и наполовину уже разошлось. Я только подумал, как быстро, и подумал, что был бы не против, чтобы они меня обсуждали еще, если бы только это кончалось вот так…