Диана Арбенина - Тильда [сборник]

И так мы покинули Чукотку, чтобы полюбить Колыму.

Ненавижу убито-популярную фразу про «лучше вы к нам». Харизма Андрея Миронова вписала ее в историю советского кинематографа навечно. Спорить глупо: история без купюр, и вышки, и ссылки, и зоны, и золото – это все было и есть. Но когда какой-нибудь Вован из «Челябы», гнусно осклабясь мне в лицо, выдыхал: «Лучше вы к нам, гы-гы-гы», – хотелось приложить свой кулак к его скуле. Хотелось защитить удивительно красивую территорию севера с именем, в котором грубая русская «ы» смягчается родным каждому «ма».

Пурга – чародей-маг-волшебник и свирепая несправедливая старуха, когда надо было во что бы то ни стало попасть в школу. Школ две: первая, потому что не наша, – разумеется, плохая, вторая – наша, разумеется, хорошая. Те, кто ходил в первую, понятно, считали ровно наоборот. Все это – поселок Ягодное Ягоднинского района Магаданской области. Здесь я начала учиться заново. И умудрилась закончить школу. Именно умудрилась, ибо учение было из-под палки, дубины, биты. Как хотите, но учиться я не желала. И напрасны были ритуальные поздние вечерние отчитывания на жестяном белом ящике для картошки перед коленями, именно перед коленями мамы и тяти, возвышавшимися предо мной на табуретах за кухонным столом. И тятина рука хирурга, в которую я была влюблена и с обожанием наблюдала, наблюдала за ней, живущей своей жизнью с табаком и сладко стряхивающей пепел. Моим другом в этих экзекуциях была наша дворняга Чапа. Тятя принес его из гаража, и безродный «дворянин-болон» прожил у нас двадцать лет, пережил чумку, отряды кошек, десятки моих ухажеров и умертвил роту собак – ни одна, взятая подлыми нами при здравствовании Чапы, не прижилась! Все заболели, сгинули или не поддались воспитанию.

Вообразим себе картину. Дело к полуночи. Внезапно распахивается дверь в мою комнату, и – «Диана, зайди-ка в кухню». Я в ночной рубашке – тринадцатилетняя девица адского пубертата – плетусь на свой картофельный трон и на нем в сонме табака и тепла сижу тридцать-сорок-пятьдесят минут… в зависимости от пылкости речей, которые неизменно заканчивались тятиным резюме: «Бесполезно! Хоть кол на голове теши, а! После школы готовься быть замначальника почтового вагона!» Чем их так привлек этот мифический даже не начальник, а зам(!)начальника почтового вагона, я не понимаю до сих пор. В комнату свою я плелась полуспящая, в облаке табачного свинцового кумара, а через несколько минут Чапа протискивался в дверь, прыгал ко мне на кровать, и от его шерсти разило так, как пахнет сейчас в зонах, отведенных курильщикам в аэровокзалах.

Однако нотации и почтовый вагон учиться не помогали. Я не хотела. Держалась за воздух. Даже списывать было лень. Время было непоправимо упущено. Моя неучеба началась еще на Чукотке. В комнатке, именуемой нашим домом, стояли деревянный настил, на котором спали мама с тятей, пианино и деревянный ящик, на котором спала я. Письменного не было. Все это убранство объединял собой линолеум в мутно-коричневую и грязно-бирюзовую шахматную клеть огромных размеров. Я пыталась даже расставлять на нем фигуры, но партии были обречены в силу расстояния от туры до короля – фигуры не видели друг друга и не понимали, кто жив, кто съеден. Во втором классе начальной школы именно линолеум призван был стать письменным столом. И стал. Но ненадолго – писать, лежа на животе, было крайне неудобно, и я очень быстро переметнулась на узенький подоконник, где днями, отведенными на «делать уроки», читала англо-русский словарь. Было занимательно, только несколько нервно, когда в стройном ряду встречалась вдруг странная буква, выпадающая обликом своим из русского алфавита. Здесь надо сказать, что англо-русский я читала исключительно по-русски, не подозревая, что есть еще какие-то языки и коды к их прочтению. Помню, я очень сердилась на «незнакомцев» и яро их игнорировала, будто живых. Постижению английского алфавита в буквальной русской транскрипции аккомпанировал зеленый лук, едва проклюнувшийся в картонных горлышках сметанных баночек. Его я щипала полумашинально и сонно. Однако было вкусно. В тот роковой второй год обучения в школе все точные дисциплины и пошли прахом. Так что к моменту появления, например, геометрии в моей голове уже было непроходимо, и финал был заказан.

До сих пор цепенею от ужаса, вспоминая последние классы. Бесконечные прогулы, списывания, неуды, разбитое чучело совы, табачный дым из-под двери класса немецкого языка, километры записок и океаны воды на переменах. Меня, однако, уважали. И учителя, и одноклассники. Директор школы Раиса Спиридоновна любила, как я пою. Многое прощалось. Колы, которые она методично всаживала в мой дневник, как игрок в дартс, не имели зловещего оскала. Ну, кол и кол, подумаешь. Учитель химии сильно зауважал, когда выяснил, что первый и последний раз химические соединения я пыталась зазубрить, зашифровав под каждой буквой слово. Иным образом было нереально: предмет запустила сразу, с первых же уроков, не вызубрив основы основ. За два года знала наверняка соединение H 2O и то, что таблицу придумал Менделеев, потому что он имел отношение к поэту Александру Блоку.