Диана Арбенина - Тильда [сборник]

(для проекта «Все о моем доме»)

Первый раз после смерти бабушки жарю картошку. Июньский ливень. В окне – кровожадный комар. Бабушка лучше всех в семье жарила картошку. Говорят, мне это мастерство передалось. Вдыхаю чад. Картошка горит. Жить вечно не удалось.

Вы знаете, что такое дом? Родной дом? Я – нет. Я вообще не могу представить, о чем буду писать. Зато знаю почему. Мне стало интересно его найти. Найти то место, куда летит сознание, когда счастлив. И где так же надежно, как в фильме «Вечное сияние чистого разума».

Что такое дом? Самое простое и то, что на поверхности, – там, где всегда примут, и не захочется дальше. Исходя из этой математики, чаще всего мой дом там, где стоит гитара и неразобранный, с бирочными клещами чемодан, а во дворе с перекошенным, убитым асфальтом бегает сенбернар – вальяжно лет пять назад, теперь все более по-стариковски; и одышка, и клочья шерсти, и давайте не будем про сердце и задние лапы. Не надо. Жить вечно, черт возьми, не удалось.

В доме вопреки близости дороги и адскому прошлому мироточат дети. Это примиряет, и потому я возвращаюсь именно сюда, под эту крышу. И мне постоянно грустно. Грустно здесь. Будто пытаюсь обнять континенты и не могу обхватить их дрожжевые картографические контуры, а они, издеваясь, растут все больше и разбухают, высвобождая себя по-пластунски из-под моего предплечья. И уже определенно понятно, что жить здесь мне, увы, не удастся.

Но был Север. Было то, что я уже никогда не вспомню, а детали выворачивают память наизнанку, забивают соты ее и с фронта, и с тыла. Невозможно уйти. Остаться было тоже нельзя.

Чукотка – полигоны заброшенных шахт, тундра, что была мне в рост, запах кедровых орехов, который до сих пор в порах моей шеи, наст с замерзшими в нем ключами от дома, курчавый ягель, прибитый сединой, и постоянное искушение «наступить – не наступить, а что, интересно, будет?», бледно-оранжевая морошка, шикша – черный связанный язык, и в каждой ягодке ровно столько влаги, чтобы захотеть еще и еще. Невозможно уйти. Остаться тоже было нельзя.

Родителей манили горизонты. А русский Север – он же такой большой и неисхоженный, не говоря уже об исключительно прозаической подробности: надо было спасаться бегством от злости и желчности людей, налетевших гортанной стаей на мою маму, только что бросившую отца и влюбившуюся в харизматичного хирурга, тоже решившегося на все ради нее. Они увидели друг друга в какой-то забубенной столовке, поцеловались, и у меня появился тятя – так я звала и зову его, чудесного и бесхребетного, щедрого и смешного. Жить тайно было не в их кодексе чести, случились свадьба и слезы моего отца на холодильнике, что был ему по пояс, а я все смотрела, смотрела, смотрела на его слезы, первые мужские слезы в моей жизни, и – о, жестокость детей – ничего не чувствовала тогда, обветренная первоклашка, ни-че-го, кроме какого-то жутковатого любопытства зверька. И мы улетели.

Говоря о северной воздушной навигации, прежде всего стоит декларировать ее абсолютную нестабильность. Задумываясь об отпуске «на материк» – так северные зовут Большую землю, где Москва, Кремль и белые березки по шоссе из аэропорта Домодедово, – задумываясь о том, сколько дней закладывать на дорогу, каждый, без преувеличения каждый северянин, произносит фразу «если повезет». И очень часто не везет, и четверть отпуска проходит в аэропорту. Не в людях дело, не в халатности и отсутствии четко работающих служб. Дело в пурге. Вы спали когда-нибудь десять дней на стойке приема телеграмм в беринговском порту, надежно встряв в нелетную? Пурга… Пурга – слово густого синего цвета. Борт все не выпускают и не выпускают, и народ прибавляется, роится, гудит, и многих уже знаешь в лицо, а с некоторыми уже хочешь встретиться взглядом. Дни становятся временными отрезками со странным неуловимым их течением без четких занятий и тем более расписания. Время отмечает периодически включающийся бубнящий голос. Его миссия – сообщить очередную задержку рейса. И он сообщает, и никто не удивлен и не расстроен особо. Публика уже не ждет иного текста. А я, признаться, пару раз выдыхала с облегчением, расслышав в очередном бу-бу-бу едва различимое «ваш рейс задерживается». На голос, впрочем, скоро вообще перестаешь обращать внимание, погруженный в состояние, близкое к просветлению от бесконечности времени и отсутствия каких-либо целей и ориентиров. Жизнь ради самой жизни, и не важно где. Более всего отчего-то мне нравился вечер, когда зажигали желтки ламп, и становилось уютно. Барак с громким именем «Аэропорт» превращался в крепость посреди тундры, а мы – в ее защитников. Людское море теплело, ужинало, рокотало, шепталось, смеялось, курило и в итоге располагалось на полу, на заплеванных скамьях, прилаженных под ноги колченогих дефективных табуретах. Стелились газеты, под головы приминались шапки, и, сложив руки на груди, улей засыпал. Ежевечерне меня пристраивали на стойку почтового отделения, и все ночи подряд я вдыхала запах ежика молодого солдатика-призывника, спящего голова к голове со мной на той же стойке, на тех же газетах с разницею разве что в номер выпуска.