Диана Арбенина - Тильда [сборник]

Испытав мгновенный рвотный спазм, я кивнула. «Ну, спи», – сказал он и ушел.

А я осталась сидеть, онемев от ужаса и не понимая, как избавиться от теплого, что лежало у меня во рту. Выплюнуть было почему-то предательством по отношению к киту. Проглотить тоже. И я начала плакать. Без звуков, чтобы не пришла мама. И слезы у меня были горячие, и затекали в рот, и смешивались там с телом кита, делая его соленым. И этот вкус я помню каждый свой день. И в каждой моей песне есть боль того кита, которого я держала во рту.

Я ухожу, пионеры. Я классно горю и в воде, и в небе, и на земле. Мне здорово горелось на всех ваших сценах. Эти были особые три года моей жизни. Написав колонну про моду, я поняла, что влипла. Вы вспороли меня своими словами, а платформа, на которой я читала, была мне Синаем – горой, на которой предельно и никуда не спрятаться в отличие от сцены, где со мной мой друг и любовник – гитара.

Колонну про цирк я читала дома несколько раз кряду перед тем, как выйти к вам на арену в дуровский цирк. Я не репетировала. Я просто пыталась довести чтение до механического, чтобы не обращать уже внимания на то, что читаю, потому что и первый, и второй, и третий раз меня душили слезы, и я не могла продолжать. А стоять перед вами и рыдать – это как минимум слава дешевой истерички.

Я ухожу молча, пионеры. Я ухожу, чтобы дальше давиться своей нефтью и, держа ее в клетке, как дрессировщик тигра, надеяться, что она не очень скоро рванет мне в крышу и, наконец, сметет ее своим ослепительно-черным смертельным фонтаном.

Я ухожу, чтобы не взорваться поздним вечером после очередных чтений, выступления, на которых я переживаю несколько дней, уверенная, что опять не смогла прочитать нормально и внятно объяснить вам, кто я, и как мне плохо, и как мне странно, и как мне хорошо, и какие глаза у моей смерти. И всю ночь после чтений я пинаю себя за то, что такая неумеха.

Наверное, надо легче. Но это не про меня.

Я никогда не просила никого держать меня. Я держусь сама. И пока я с переменным, но справляюсь.

Но в то раннее утро, когда нефть все-таки непременно рванет и разорвет меня на молекулы, взойдет удивительно круглый желто-красный африканский диск солнца, и всем нам хотя бы на пару минут станет весело.

Быть снайпером – означает иметь оголенное, пусть нервное сердце.

Триумфатором быть сложно. Проще писать антимузыкальную абракадабру, провоцирующую у слушателей рак ушей, и называть это андерграундом. Проще поливать более успешных коллег, ссылаясь на ограниченность аудитории.

Вечером 21 января у меня подкашивались коленки, когда я выходила на сцену Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Мне было страшно. Никогда не потеющие ладони поражали таким обилием влаги, что приходилось украдкой вытирать их о брюки (платок для меня с девятнадцати лет – роскошь).

Я поднималась по ступенькам и спрашивала себя: «Ну что меня так испугало?»

То, что жюри наградило меня премией «Триумф», лучшей, на мой взгляд, в силу своей действительной независимости? Но такая награда, напротив, окрыляет.

То, что награду вручали мне люди, которых я боготворю и робею подойти и сказать об этом, – Алла Демидова, Зоя Богуславская, Андрей Вознесенский? Нет, и это испугать не может, ибо за свои тридцать лет я научилась боготворить и восхищаться молча. Так же, как не терять самообладания и не отчаиваться, чувствуя, что никто из коллег не воспринимает мои песни и не ходит на мои концерты.

Меня испугал пиетет к слову «награда»? И здесь мимо. Грамоты, медали, награды, статуэтки никогда не тешили мое тщеславие и не уязвляли амбиции. И происходило это оттого, что во всем процессе «пишу-пою-получаю ответную реакцию» более всего будоражит именно первое звено. Я пишу песню, и время перестает существовать и одновременно обнимает жгутом шею и лоб, подталкивая нерасторопную мысль (вот и сейчас пишу это, и уже на взводе, и ручка не поспевает чертить буквы). Иосиф Бродский в нескольких интервью на вопрос, в чем заключается предназначение художника, отвечал: хорошо писать, только и всего. Точнее сформулировать невозможно.

Почему же мне было так восхитительно страшно в тот морозный январский вечер? Ответ пришел очень не скоро и очень внезапно – любовь. Ею был пронизан воздух в зале, где проходила церемония. Любовь исходила от людей, сидевших справа от нас: Инны Чуриковой, Владимира Спивакова, Олега Меньшикова. И эти люди, гордость нашего искусства, наша культурная элита, поверили в то, что я делаю?! Я четко осознала, что меня испугала именно любовь, которую не знала все одинадцать лет, в течение которых пишу. Будто кто-то погладил по голове колючего беспризорника, и последний вдруг неожиданно для самого себя расплакался. Будто кто-то взял меня за руку и прижал ее к своей щеке.