Диана Арбенина - Тильда [сборник]

Дома их в деревне Захарово стояли близко, буквально через две улицы. Наискоски так и вовсе три минуты быстрого шага. Алеша шел долго. Чуть завидится заветный палисадничек, ноги каменеют, в лопатках пот, волосы приглаживает сухой горячей ладонью. Ходил так час. Наконец справился с сердцем и, прижимая его к груди, чтоб не вылетело, взбежал по ступеням Веркиного дома, как в ту самую прорубь нырнул.

Я ничего не хочу править, Лидия Федосеева-Шукшина. Я вообще не знаю его, вашего мужа и вашего друга и, если позволите, вашу судьбу. Мне, рожденной в 74-м году, году его смерти, не дано знать, но мне дано чувствовать и любить. И быть тонкой к вашей памяти и жизни. И, черт возьми, не пытаться пересказать своими словами учебники истории, википедию, очевидцев, критиков, да ну их всех в трын-траву. Вы так несусветно влюбленно смеетесь в той самой траве, а он сидит рядом в кирзачах, и эта любовь та-а-акая яркая, нежная и такая русская любовь на печках-лавочках. Она происходит у вас там, а мы ее у нас здесь по-прежнему хотим.

Так вот, продолжаю… Алеша идет свататься к Вере, и нет у него заветной бутылки в кармане, как и сватов – их тоже у него нет. Есть только его душа и его физически развитое, прекрасное юное сердце. И он приходит и стучит. И она открывает и, понимая все, тотчас кричит: «Тятя, тятя, Алеша пришел, Алеша пришел, Алеша пришел!!!» и столько мольбы в ее крике, и столько любви, и столько преданности еще не дававшей женщины. И все понимают это. И Алеша, и тятя, и Вера, и ее покойная мать, что всегда, и после смерти, с Верой – девочкой своей: куда она ее отпустит одну в эту огромную страшную жизнь? А Алеша Татьяне Федоровне нравится. Хороший такой парень.

«Тятя, тятя!» – кричит Вера, и жилка бьется в ключицу, и выходит отец – мощный и больной медведь, подкидывая ноги, как перед футбольным мячом. Прошаркивает и обнимает Алешу. И все это без слов.

Поженились. Поженились, как влепились в губы друг друга поцелуем: не разнять, не унять и не расколоть. И зажили.

Я не хочу ничего придумывать ради придумывать, Лидия Федосеева-Шукшина. Есть союзы людей, пары людей, на которые смотришь, и дыхания нет вовсе. Его не то чтобы перехватывает. Дыхание перестает быть необходимым, когда перед твоими глазами – глазами живого не изрешеченного компромиссами жизни – двое. Двое самых влюбленных друг в друга человека. Их нежность и притяжение друг к другу рвут экран. И расцветает мое сердце, и я улыбаюсь, наблюдая, как они поют и ласкают друг друга глазами. И это то, что для меня моя родина и моя отчизна, и мои березки и песни, и мой патриотизм, и мой Шукшин, чего уж там.

Алеша утонул в той же проруби, где встретил Веру. Остановилось сердце. Внезапно. Никто ничего не понял. Откачать не смогли, хотя прикатили две – аж две! – бригады и делали все надлежащее споро и скоро. Алеша умер моментально. Вера больше не вышла замуж. И мальчики их – Леня и Павел – отца так и не узнали.

И я могла бы еще что-то писать и выдумывать, но не стану. Я могла бы напестрить деталей и имен под Шукшина, и стиль письма его настолько конкретный и яркий, что легко ткать его ткань, и ни конца этой скатерти самобытности русской нашей родной не видать, ни края. Но я остановлюсь. И вместо литературы я пойду и выпью. Найду своих друзей – смешных, легких и немного детдомовских, как сам Вася Шукшин, – найду и выпью. И продолжится во мне шукшинское русское вязкое веселье и такая легкая и глубокая русская печаль, которую не избыть.

И здесь звучит застольная!!

Это моя последняя колонна. Я ухожу, пионеры.

Это отнюдь не означает, что мы перестаем дружить и я исчезну с ваших радаров.

Нет. Жизнь продолжится, и мы останемся. Будет хоккей и Олимпиада, телеграф и гум, Плес и музей Москвы, будет планетарий, и вы придумаете миллиард новых тем и провокаций на заданную тему.

Я ухожу, потому что я – нефть.

Во мне слишком много взрыва и черной густой маслянистой воды по имени «кровь». Меня разрывает изнутри, и когда я выхожу читать вам все это, то не могу избавиться от ощущения, что все зря.

Я зря, и мои слова не отражают меня, какая я по-настоящему есть, а если и отражают, то на каких-то пять гребаных процентов, что еще хуже: лучше быть вообще непонятным, чем понятным превратно. К тому же все мы знаем, что мысль, высказанная вслух, есть ложь.

Когда я начинаю читать написанное собой в абсолютно трезвом рассудке и здравом уме, меня начинают душить слезы, и я начинаю сомневаться в собственной вменяемости. Я не хочу так. Я устала умирать, а писать просто так, ради того, чтобы засветиться перед аудиторией и заработать призы и очки, – очки и призы мне не надо.