Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Да, мы успели закончить историю (то ли счастливую, то ли печальную) американской старухи миллионерши и младого русского богатыря до того, как Заплетин сообразил, о ком его спрашивал Басамент, пока поразмыслил, годился ли тот в их земельную корпорацию.

— Вряд ли, — ответил он Басаменту. — Вряд ли Чернов нам подойдёт.

Басамент окончательно развалился, но всё ещё пытался что-то говорить, мешая русский язык с английским в кашу, несъедобную для слуха. Все прочие члены корпорации, сформированной в ресторане, чтобы скупать земли России, об этом важном мероприятии то ли забыли, то ли решили, что главное дело уже сделано, все роли распределены, подобраны по вкусу секретарши, даже составлено расписание, кто и когда с ними будет спать, и до всех предстоящих миллионов достаточно руку протянуть. Вот отоспятся, опохмелятся, наметят план действий, разлетятся, куда следует разлететься, и не успеешь оглянуться, как миллионы будут в кармане.

Официант доставил счёт. Заплетин долго в него вглядывался, пытаясь понять, каким это образом сложилась столь внушительная сумма. «Я приглашаю, и я плачу!» — помнил Заплетин слова Басамента, но степень опьянения приглашавшего перечёркивала это обещание, и пришлось раскошелиться самому. Разумеется, такие неувязки никому не поднимают настроение, и Заплетин с нескрываемым раздражением попытался выяснить у Басамента, где тот живёт, где его машина, как он намерен вернуться домой. Тот в ответ что-то мычал, не трудясь отодрать от стола голову, и был в качестве собеседника не полезнее полного идиота. Но чувство долга, мужская совесть пересилили раздражение. Заплетин поставил пьяного на ноги, обвил его руку вокруг своей шеи и потащился сквозь ресторан.

Последнее, запомнившееся ему — в Зорика, лежавшего на полу, врезались лакированные туфли тех, кому тошно смотреть на мужчину, лишившего мужское человечество такой соблазнительной бабёнки, как пышногрудая девочка Мара. А бедная Мара, насквозь проплаканная, с грудью, которая так и не выдавилась из глубокого декольте, с тушью, текущей от глаз к подбородку, глядела, как мужа избивают, что-то выкрикивала визгливо, но больше ничем не могла помочь.

«Оставить его досыпать в машине? — думал Заплетин, озираясь на забитой машинами парковке. — Знать бы, какая его машина»? Шатаясь под тяжестью Басамента, как фронтовой санитар под раненым, он выдюжил до собственного автомобиля, и ещё попотел немало, запихивая тело на сидение.

Он ехал в сторону Санта Моники, и чем ближе приближался к океану, тем плотней становился туман. То ли туман, то ли задумался, — он ужаснулся, обнаружив, что проскочил перекрёсток на красный. Окажись рядом полиция, его бы точно в тюрьму отправили за высокий процент алкоголя в крови. Последний раз он ехал в тумане…, — и не вспомнишь, давно это было. Такие туманы ассоциировались с самым началом его эмиграции.

Мерзкие работы ради выживания и отсутствие точного представления, чем он должен в Америке заниматься, вызывали тоску по прошлому. Ему порой даже стало казаться, что всё лучшее — позади. Вспоминались друзья, русские девушки. Даже тех, кого недолюбливал, он вспоминал с необычным теплом. Иначе, возникла ностальгия. Что это, в самом деле, такое? Это не просто — защемит сердце, и вдруг «туман сырого сада, железный мост через ручей, вся в розах серая ограда, и синий-синий плен очей…». Это не просто сладкая грусть по тому, что случилось в прошлом. Ностальгия — тоска по пережитому и случившемуся на Родине, и часто это тоска по друзьям, по замечательным с ними беседам на кухоньке, в пыльном подъезде, в парке, в подвальном баре с пивом и раками. Как выразился Сент-Экзюпери: «Единственная известная мне роскошь — это роскошь человеческого общения». Ностальгия отнюдь не безобидна, её даже раньше считали болезнью. А кто-то, не выдержав чёрной тоски, спровоцированной ностальгией, заканчивал жизнь самоубийством.

Про таких страдальцев легко сказать, что они эмигрировали напрасно. А можно ли это сказать о других, кто в эмиграции прижился, но всё же терзается ностальгией? Эмигранты Россию покидали в основном по политическим мотивам, или по финансовым соображениям. У Заплетина были две причины: неприятие марксизма-ленинизма, и то, что он с четырнадцати лет мечтал убежать в Америку и оттуда объехать весь свет. А какие-то чувствительные люди уезжали ещё по одной причине. У этих людей с Россией-матушкой была неизлечимая несовместимость. Больно им было там проживать — грубость, хамство, обман, воровство, беззаконие, произвол. Вообще, хороша любая причина, которая заставила бы человека сдвинуться с места и уехать, и о которой эта пословица «Под лежачий камень вода не течёт». Правда, и те, кто не сдвигается, иногда тоже бывают правы. Будда, к примеру, много лет неподвижно сидел под одним деревом, и на него нашло просветление. Как бы там не было, человек имеет право менять свою жизнь, исходя из любых причин. А если ты приехал в Россию, скажем, родных своих навестить, а кто-то, узнав, что ты эмигрант, поглядел на тебя неприязненно, и сказал, что бросать Родину — грех, что ты, мол, едва ли не предатель, то лучше всего так отвечать: А это не ваше собачье дело! Живите себе, где вы живёте, а мы живём там, где хотим. А, кстати, не зависть ли вас гложет?