Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

— Старуха, а сколько тебе лет?

— Сорок четыре. Чего рот разинул? Хочешь верь, хочешь не верь. Возраст у бабы в мужике. Попадётся хороший — всю жизнь молодая. А мне, горемыке, не повезло — измывался, пока не сгорел. Одно не пойму: плохо с ним было, а сдох, стало ещё хуже. Вот это ты можешь объяснить?

Перетятько никогда не понимал вторую половину человечества. Как-то он попытался понять, но влез в такие дебри да лабиринты, что решил, что лучше не понимать. Посему он только пожал плечами и полез за второй бутылкой, на что Поликарповна реагировала малопонятным прищуром глаз, который, однако, стал понятным после первого жадного глотка. Водка шла намеренно медленно, ибо ещё раз тащиться в деревню Перетятько никак не хотел, но шла она, тем не менее, с толком — притуплялись ощущения от триппера и было не скучно ждать паромщика. Подстёгнутый водкой, язык фотографа заколотился в полости рта без мозговых ограничений, — так вниз несётся автомобиль с отказавшими тормозами. Правда, и в трезвом состоянии он в соответствующей обстановке бывал до того словоохотлив, что молчуны, его окружавшие, серели и лицами, и мозгами, а болтуны начинали злиться невозможностью выплеснуть свой запас житейского опыта, историй, мнений, суждений, и прочего мусора, от которого спрашиваешь Создателя: зачем ты дал человеку язык?

Фотограф беспрерывно и вдохновенно рассказывал Поликарповне о приключениях, какими наполнена жизнь всякого, кто много скитается по свету, пусть даже тот свет ограничен районом, административно-территориальной единицей какой-либо области или края. На Поликарповну водка иначе подействовала. Она до того от неё разомлела, что всё, что могла — неподвижно слушать, подпирая ладошкой худую щеку. Только один раз она отвлеклась на острую потребность организма, вскрикнула: ой, сейчас обоссусь! пронеслась по избушке, хлопнула дверью, вернулась походкой ленивой барыни, и продолжала слушать фотографа. Потом её отвлекла одна мысль, она написала что-то в блокноте умиравшим огрызком карандаша и сунула бумажку Перетятько. То был её адрес в районном центре.

Как только он это прочитал и хотел высказать что-то по поводу, взвизгнули доски на крыльце, и дверь, с громким стуком на стенку отброшенная, впустила долгожданного паромщика.

— Чего расселись? — сказал он грубо. — На другой стороне машина.

Фотограф добрался до больницы и провалялся там больше недели. Лечили уколами пенициллина, вгоняя иглу в просторную задницу (такие корректные слова, как седалище, ягодицы , и, тем более, нежное попка, с подобными боровами не сочетаются). Как-то, прогуливаясь в больнице по стеснённому койками коридору, Перетятько столкнулся с Поликарповной, которую тоже стали лечить уколами пенициллина.

Она не явилась туда добровольно. У женщин процесс более длительный, и она не знала, что заразилась. Но перед тем, как класть на лечение, врачиха потребовала от Перетятько сообщить, от кого он мог заразиться, а также с кем он, уже инфицированный, вступал в интимные отношения. Перетятько пытался отмахнуться от разглашения этих фактов, но ему пригрозили, что, мол, иначе мы откажемся вас лечить. Нечего делать, он рассказал о Валентине и о Поликарповне; тут-то ему и пригодилась бумажка Поликарповны с её адресом.

Ну и скандал она закатила, столкнувшись с Перетятько в коридоре, и тем замечательно потешив больничный персонал и пациентов! После того он напряжённо ждал появления Валентины. Ей он скандал не стал бы закатывать, не бабья натура была у него, но от крепких словечек наедине было бы трудно воздержаться. Валентины, однако, он так и не видел. То ли медицинские работники до её деревни ещё не добрались, то ли вернулась в Северодвинск, то ли… Но дальше этого многоточия фантазия фотографа не простиралась.

Перетятько, как мы уже отмечали, особой влюбчивостью не отличался, но и его сбила с толку Оленька, санитарка инфекционного отделения. Хрупкая, беленькая, ювелирная, с какой-то тающей красотой (а может быть, сердце мужчин таяло, когда они на неё глядели) она совершенно не сочеталась с тем, что она делала в больнице. Она бы сводила с ума мужчин где-нибудь на улице, в метро, в кафе, на катке, да где угодно, а здесь молча и терпеливо мыла уборные и полы под кроватями сифилитиков, таскала тяжёлые баки с едой, терпела ворчание старых работниц. При виде её мужики умолкали, глаза всех немедленно к ней приклеивались, и ещё больше расширялись, когда Оленька наклонялась, белый халатик задирался, и высоко оголялись ножки.