Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Зима тянулась бесконечно долго. Под штормовыми ливнями, налетавшими с серого моря, пальмы тряслись, точно мокрые кошки. Ясмина и Сильветта не покидали своих нор, как два подраненных зверя. Мориц задавался вопросом, у кого из них раньше сдадут нервы и одна примется мстить другой.

– Я лучше умру, – сказала Ясмина, – чем заговорю с ней. Простить это нельзя. И вы не должны этого делать. Если встретите ее случайно, будьте приветливы, но ваше сердце пусть молчит. Месть – это блюдо, которое готовят на огне, но подают холодным.

Мориц физически был с ней, но душа его не находилась ни тут ни там. Долгие послеобеденные часы он сидел рядом с Альбертом перед радиоприемником, погруженный в гнетущее молчание. На улице он больше не боялся, что его остановят, – одна-две мимолетные проверки документов, только и всего. Казалось, мир его уже давно забыл, все глаза были устремлены в сторону Германии, где все туже стягивалась петля. С южного берега Средиземного моря было видно, как чудовище извивается, встает на дыбы, как оно не желает издыхать. Берлин лежал в руинах. Кто мог там выжить?

Рождество тогда выдалось особенно странным. Мориц стоял на ступенях церкви Piccola Сицилии и слушал сквозь закрытые двери пение.

Та же мелодия, что и у хорала «О веселое, о блаженное, милосердное Рождество». Она влекла его внутрь, но он не смел войти, боясь, что его заметят. Его знают как еврея, чего бы ему искать в церкви? Ветер гонял по площади пыль и листву, солнце, тучи и дождь сменяли друг друга, сияющий свет и темные тени.

Мориц думал о Фанни. Где она сейчас? Жива ли? Узнала бы его, если бы они встретились?

Он сел на мокрые ступени, закрыл глаза и молился, не складывая ладоней, – впервые за долгое время, немая мольба из глубины души, к любому Богу, только бы Фанни была жива. Он затерялся между мирами, и если бы он смог ее увидеть, прикоснуться к ней, вдохнуть ее, он наконец узнал бы, к какому миру принадлежит.

А в конце весны все резко закончилось. В его фильмах победа всегда сопровождалась громом литавр. Героика триумфа. А тут вдруг просто тишина. Невероятная тишина. Мертвая.

C’est fini – пестрели заголовками утренние газеты. А люди как обычно шли на работу, в школу, на рынок. Морицу, стоявшему перед кинотеатром, хотелось заорать на весь проспект де Картаж: Вы слышите? Война закончилась!

И вдруг прозвучал первый крик. Мориц не видел женщину, ее ликующий голос несся из боковой улочки. Ей ответили, от стены дома отразился эхом и третий голос, и переливчатые высокие крики вырвались на проспект. Никто ничего не организовывал, люди просто выбегали из своих домов и начинали петь. Присоединились мужчины, запели арабскую песню, прихлопывая в такт, пустились в пляс. В мгновение ока вся Piccola Сицилия обратилась в огромную свадьбу.

Мориц пробирался сквозь танцующую толпу к дому Сарфати. Мими и Ясмина стояли перед домом и пели вместе с соседями – тут были и евреи, и мусульмане, и христиане. Даже бывшие сторонники Муссолини вздохнули с облегчением: кошмар наконец-то закончился. Сегодня весь мир стал един. За исключением Германии. Как там Фанни? А ее родители? Его отец? Мориц думал и о своих товарищах, о бессмысленности их жертв. О миллионах убитых.

Ясмина схватила его за руку, вырывая из мыслей.

– Vai, su, Мори́с, танцуйте! Чего вы стоите?

На ней было легкое платье в цветочек, она накрасила губы и подвела глаза, как будто ждала, что уже сегодня объявится Виктор, улыбаясь, скинет военный китель и обнимет ее. Нежное тело, ставшее теперь таким легким, невесомым. Она действительно верила в это – ведь что бы ни происходило, ее любовь к нему осталась прежней, и лишь ее любовь решала, быть ли ему живым. И только одна трещина имелась в сердце Ясмины – мучительное сомнение, так ли сильна и его любовь.

Мориц сделал несколько шагов в танце. Он казался себе ужасно неуклюжим. Словно контуженным. Одна тень, лишенная тела. Ясмина отпустила его руку и бросилась в гущу танцующих. Из дома вышел Альберт, удивленный, заторможенный, он щурился на свет, словно крот.

– Альберт! Vieni! [107] Давай! ( ит. ) – Мими потянула его в круг женщин.

Он слегка спотыкался, придерживал очки, но все же танцевал, с каждым шагом стряхивая с себя скованность, которой было поражено его тело всю долгую, холодную зиму, какой была эта война, и стал на короткое время снова молодым и оживленным, почти как раньше.