Светлана Еремеева - После долгих дней

– Ну не знаю… Они загадочные личности. И боюсь, мы этого никогда не проверим, но они точно не из Эр-Рияда. Что-то в них не так, мой друг.

– Из Эр-Рияда они или нет, но нужно их позвать, а то они проспят исторический момент обнаружения реликвии.

Жак быстрым шагом направился к тенту, чтобы привести гостей к месту раскопок. Александр с волнением смотрел на золотые кирпичи, светящиеся из-под толстого слоя песка и глины; его мучило беспокойство за все, что происходило в этом археологическом лагере. Что будет теперь с этим зиккуратом? Сможет ли он сохранить его до окончания военного конфликта? Да и вообще, все было как во сне или в фильме не про него, а про кого-то другого. Александра мучили странные, необъяснимые предчувствия. Вроде бы нужно было радоваться, а все тело сковывал почти суеверный ужас. И страх был не за себя, а за все сразу: за Жака, за раскопки, за эту пустыню, за Ирак в целом. Он чувствовал, как надвигалось нечто неизбежное и мучительное, наступала новая реальность, которая вползала не на месяц, не на два, а очень надолго, может быть, и навсегда. В этот момент Александра пронзила мысль о том, что кирпичи зиккурата он видел в первый и в последний раз в жизни. Он сам не знал почему, но вдруг ему это стало отчетливо ясно.

В темноте влажной и холодной ночи, глядя в черное небо, на котором золотились звезды богов Эа, Ану и Энлиля из созвездия Пантеры, Хосед и Шубад молча лежали, вслушиваясь в шорохи и отдаленное рычание зверей. Горел маленький костер, с большим трудом разведенный Шуб-ад уже в кромешной тьме. Над языками белого пламени плясали искры и прилетевшие на свет насекомые. Хоседу было немного лучше, но боль в ноге и головокружение не давали подняться, приходилось лежать и мучительно размышлять об отце, который наверняка в эти минуты не находил себе места от беспокойства за него. Только сейчас, возможно впервые, Хосед почувствовал, как сильно любил отца, этого немолодого, но все еще сильного и такого доброго человека, как был привязан к нему, как хотел увидеть его. Слеза соскользнула по щеке Хоседа и упала на голое плечо; Шуб-ад не видела, как ее возлюбленный плакал в ночи. А о чем могла думать она? Ведь она тоже не спала, Хосед слышал, как она ворочалась на колких сухих ветках. Наверное, думала о нем, о его ране, о больнице, о маме, которая, наверное, уже передумала все, что только могла. О, если бы Хосед только мог, он бы отдал все, лишь бы отправить весточку в Меде. Подумав об этом, Хосед заметил, что шагах в десяти от него, среди дикого кустарника, появилась еле заметная прозрачная фигура, высокая и тонкая, закутанная в сверкающие одежды. Это была женщина, ее волосы по шумерскому обычаю были собраны сзади в продолговатую ракушку и перетянуты лентой, руки скрещены на груди, а пронзительный взгляд сверкал в темноте горячее самых ярких огней. Она протянула руку. Забыв неожиданно о боли и недомогании, Хосед поднялся и направился к незнакомке; она отдалялась, зазывала все дальше, углубляясь в темные заросли леса Загрос. Хосед видел повсюду голодные глаза леопардов и львов, слышал рычание и лязг зубов, но послушно шел за женщиной. Подойдя к обрыву, за которым открывалась невероятная картина сверкающего неба, темной долины и едва заметно мерцающих огоньков пастушьих хибар, она схватила Хоседа за руку, и оба прыгнули в бесконечную, разрывающую сердце пустоту. На минуту Хоседу померещилось, что сознание покинуло его, но вскоре, к удивлению своему, сын энси понял, что летит, парит над виноградниками, полями с пшеницей и ячменем, старинным зиккуратом, базарной площадью, богатыми домами тамкаров, более скромными постройками шамаллумов, хижинами простых горожан. Сверху все казалось четким, как будто расчерченным на огромной глиняной таблице; прямоугольники хижин и дворцов, четкие линии улиц, круг базара – все представлялось огромной паутиной, сотканной гигантским пауком. Они медленно летели над этой удивительной схемой, и постепенно все прояснялось, становилось ощутимым и узнаваемым. Хосед мог видеть улицы, по которым ходил тысячи раз, дорогу в школу, дорогу в собрание жрецов, дорогу, ведущую в сад зиккурата, он видел базарную площадь, где в столь поздний час еще теплилась жизнь. Хосед заметил, как купцы собирали товар, хозяин гостиницы подметал листья перед входом, мать Шуб-ад шла быстрым шагом по улице, ведущей к дворцу Энмешарра, в окне отцовской комнаты горел огонь, какой-то человек в черной одежде стоял перед столом спящего энси, человек взял со стола глиняную таблицу и поспешно вышел прочь, отец не слышал его и не проснулся. Хоседу хотелось кричать, но женщина крепко сжимала его руку. Инстинктивно сын энси чувствовал, что должен хранить молчание, зачем-то он был здесь, зачем-то все видел, пролетая над городом как во сне. Неожиданно Хосед увидел небо. Не то небо, которое заметно с земли, а другое, где все было близко: планеты, звезды, огненные колесницы, на которых летали боги из шумерского пантеона, кометы, серые облака, похожие на гигантские статуи, – и где-то вдали тлело солнце, растекаясь вязкой лавой, превращая небо в огромный мир с дорогами и морями, с дворцами и населяющими их великанами. Хосед посмотрел на свою спутницу, которая вблизи совсем не казалась обычной женщиной, она была больше, выше, чем обычный человек, кожа ее была прозрачной, сквозь нее Хосед видел пролетающих птиц. В голове мелькнула сумасшедшая мысль: кем была эта удивительная женщина? Хосед никогда не видел богиню Нинлиль и не общался с ней, но только она могла беспрепятственно летать над крышами Меде и Шуруппака, только она! Хосед задрожал, и неожиданно небо поднялось высоко и засветилось тысячью звезд, над головой выросли деревья, треск костра и дыхание Шуб-ад вернули Хоседа к реальности, девушка смотрела на своего жениха огромными грустными глазами: