Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

И. Фрадкин

Молодой человек торопливо шагает по Буршта, главной улице Альтхольма, бросая мрачные взгляды на витрины лавок, которые здесь буквально лепятся друг к другу.

Ему за тридцать, он женат, недурен собой; на нем старое черное пальто, вычищенное до лоска, широкополая черная шляпа и очки в черной оправе. Всем своим постным обликом он напоминает зватая на похоронах, от которого веет «благочестием» и «вечным покоем».

Хотя Буршта считается Бродвеем Альтхольма, улица эта не длинная. Минуты через три молодой человек уже оказывается на другом ее конце, у Вокзальной площади. Он смачно сплевывает и, выразив таким образом еще раз свою злость, входит в здание с вывеской: «Померанская хроника Альтхольма и окрестностей. Местная газета для всех сословий».

За барьером экспедиции со скучающим видом томится секретарша, она порывается спрятать лежащую перед ней рукопись романа, однако, убедившись, что вошедший — всего-навсего сборщик объявлений Тредуп, оставляет роман на столе.

Тредуп швыряет на стол листок бумаги: — Вот! Это все. Отдайте в набор… Наши здесь?

— А где им еще быть? — удивляется секретарша. — Заприходовать?

— Разумеется, нет. Вы видели, чтобы хоть один торгаш выложил наличные за объявление?! Вот это на девять марок. Шеф не заходил?

— Шеф уже с пяти утра опять что-то изобретает.

— Бог в помощь! А шефиня? Во хмелю?

— Не знаю. Наверно. В восемь посылала Фрица за коньяком.

— Значит, все обстоит наилучшим образом… О господи, как мне здесь осточертело!.. Наши у себя?

— Вы уже спрашивали.

— Не задирайте носа, Клара, Кларочка, Кларисса… Ночью, в половине первого, я видел, как вы выходили из «Грота».

— Если бы я могла прожить на свое жалованье…

— Знаю, знаю… Интересно, есть ли у шефа деньги?

— Исключено.

— А у Венка? Появилось что-нибудь у него в кассе?

— «Балтийское кино» вчера оплатило счет.

— Придется взять аванс. Венк здесь?

— Кажется, вы уже…

— …спрашивали об этом. Смените пластинку, милочка… Не забудьте про объявление.

— Господи! Ну, а если и забуду…

Рывком открыв раздвижную дверь редакторской, Тредуп входит и тихо задвигает ее за собой. Заведующий редакцией, долговязый Венк, развалившись в кресле, чистит ногти лезвием перочинного ножика. Редактор Штуфф стряпает какую-то статейку.

Тредуп бросает портфель в шкаф, вешает шляпу и пальто у печки и садится за свой письменный стол. С равнодушным видом, словно не замечая вопросительных взглядов коллег, он выдвигает ящик картотеки и принимается сортировать карточки. Венк, покончив с маникюром, вытирает лезвие о люстриновый пиджак, складывает ножик и взглядывает на Тредупа. Штуфф продолжает строчить.

Молчание затягивается. Венк снимает ногу с подлокотника кресла и невинным тоном спрашивает: — Ну-с, Тредуп?

— Господин Тредуп, если позволите!

— Ну-с, господин Тредуп?

— Пошел ты к черту со своим «ну-с»!

Венк обращается к Штуффу: — Ну что я тебе говорил: ничего у него нет. Ни-че-го.

Штуфф смотрит из-под пенсне на Тредупа и, протянув сквозь зубы свой седоватый моржовый ус, поддакивает: — Разумеется, ничего.

Тредуп в бешенстве вскакивает из-за стола. Картотека с грохотом падает на пол.

— Что значит «разумеется»? Не смейте так говорить! Я обошел тридцать лавок! Что же мне, насильно заставлять людей давать объявления? Раз не хотят, значит, не хотят! Уж я просил, умолял… А тут еще всякий писака заявляет «разумеется ». Смешно!