Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Может, и Скрябин не начал бы острожного ставления, когда б не монголы, появившиеся в Киргизской степи. Угроза их набега наконец заставила служилых людей взяться за топоры. На раскачку, правда, ушел не один день. Попервости ждали санного пути, а лег снег, казаки собрались ехать в бор, да в ту самую пору горько запил атаман Родион Кольцов, который до этого в окрестностях города искал добрый лес. Поехали без него, проплутали по ернику до поздней ночи — не нашли леса. А назавтра сам воевода на виду у всего острожного люда похмелял Родиона плетью да огуречным крутым рассолом.

Ходили по укутанным снегом распадкам да оврагам далеко от города, а бор-то вот он, совсем рядом. Сосны стройные, гладкие, что подсвечники в церкви. Качают на ветру тяжелыми зелеными шапками, а шапки те достают, считай, до самого неба.

Сразу загудел, затрещал, зашевелился бор. Скрипели в сугробах сани, пофыркивали кони, охал и вызванивал снег под ногами. Казаки распоясались, поснимали теплые шубы, в одних кафтанах принялись валить кондовые сосны. Захлопали топоры, брызнула из-под них золотая щепа. Вздымая тучи снега, с грохотом упали первые деревья.

Куземко валил лес и обрубал у сосен сучья на косогоре в паре с Артюшкой Шелуниным. Когда их поставили вместе, Куземко подумал: «Не помощник, жидок больно, а лес, он дюжих любит».

Так и вышло, что ухватит бревно с комля, рывком-то поднимет, да держать ему невмочь, руки-ноги трясутся, зато верток же, черт рыжий. Подрубят сосну в два обхвата, самое время ей рухнуть, Артюшко же с той стороны, куда ей падать, стоит, глазами лупает как ни в чем не бывало. А пойдет дерево вниз — Артюшко вывернется, как бы вырастет из-под земли рядом с Куземкой, и зубы щерит.

Куземко боялся за него, чтобы тот ненароком килу не нажил. Наваливал кряжистые, сучковатые бревна на сани и подсанки, опережая Артюшку, сам брался за комель и рвал себе на грудь всю тяжесть. Бревна были сплошь долготье да у пня по семь-восемь вершков толщиною, Артюшку смущало, что напарник делает много больше, Артюшко нет-нет да хватался за бревно не с того конца. Тогда Куземко сдержанно выговаривал ему:

— Брось-ко, горюн, уймись.

— Ничо, твою маму! — не уступал Артюшко.

— Переведем дух, что ли?

— А ты не жалей, — сказал Артюшко, садясь у костра на смолистую, в два обхвата, колоду. — Я семижильный, не то давно бы окочурился. Ты-то почо приехал на Красный Яр? По делу какому?

— Тебе горе? — недовольно проговорил Куземко.

— У меня в достатке своих печалей. А к тому я, что без нужды в Сибирь кто пойдет. И я бы не отважился, да родитель крут был норовом. Очень уж осерчал на боярина Семена Прозоровского и хоромы его со зла пожег, сам же гулящим в Сибирь подался. За ним и мы потянулись с братом Жданкой. Однако не вынес Жданко лютого холода и голода, по пути приказал долго жить. Я ж до Нарыма-города добрался, в ватаге охочих промышлял рыбной ловлей. А ватажники — люди мерзкие. Укажут улово — сети в воду и жду, а рыбы все нету. Они уху мнут, жареху — я за ними рыбьи кишки подбираю, сырьем в рот несу. Так меня и ублажали, твою маму! И понял я: посылали они меня на мертвые, на гнилые болота, и, поняв то, выждал, когда рыбаки уснут, собрал их верши тальниковые да сети и все это потопил разом.

— Тятьку-то нашел?

— Не. Разве его сыщешь? Сибирь, вон она какова! — безнадежно махнул рукою Артюшко, и по его виду можно было понять, что ни тятька и никто другой ему уже не нужен. Не подохнуть Артюшке с голодухи бы да скорый на казнь монгол не повесил бы вверх ногами — и то ладно.

— А ты как попал? — спросил он Куземку.

— Принесло ветром.

Они пластались на круто сбегавшей вниз, к болотцу, деляне рядом с братьями Потылицыными, которые успевали и сосны валить, и озорничать — шутя работали: с утра до вечера ржали без передыха, бор звенел от молодецкого их смеха, а ошалелые бурундуки и белки во все стороны задавали стрекача. Младший брат протер у голиц напалки — над ним потешаться стали. А он парень с норовом, бросил голицы на пень и потюкал топором на кусочки.

В другой раз от настырных братьев досталось среднему, Ульянке. Его окрутили да курчавой бородой — в расклиненный кругляк, а потом клин тот убрали, и покатил Ульянко домой, на смолистом бревне лежа. Уж и повизжал, поматерился — за версту было слышно. А братья во всю мочь драли песняка, нисколько не внимая Ульянкину матерну крику.

В сыпучем снегу по колени медведем-шатуном рыскал от деляны к деляне Родион Кольцов. Куземко и Артюшко сели обедать на лапнике, разложили на засаленной тряпице хлеб и солонину, и кто-то, играючи, так тряхнул ветку над ними, что казаков с ног до головы обдало снежной осыпью. Вскочили они, размахивая кулаками, — осерчали. А Родион стоит под сосенкой как ни в чем не бывало: