Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Якунко ободрился, что его слушают, что на него смотрят все, и продолжал, увлекаясь:

— Там и мозг медведя, иначе, перво дело, не валило бы бражников ко сну, словно медведей.

И невольно вспомнилось, как тогда уснули они с Тимошкой. Арака крепко усыпила их. А пришли в себя уже опутанные арканами. И Хызанче больно хлестала по спине сыромятной плеткой.

— Чего смолк? — голос у Степанки игрив и звонок.

— А еще там дух женкин, от него похоть у бражников, — сказал Якунко и — была не была — жадно схватил чарку с аракой и опрокинул в заросший волосами рот.

Юрту забил безудержный лихорадочный смех. Больше других, пожалуй, смеялся Ивашко, который всерьез принял досужий рассказ казака. Но если в араке девять ядов, то зачем же Якунко пьет ее?

— А в человеке десять. Потому человек и может пить араку, что у него есть яд лишний, — хитровато подмигнул Якунко одним и другим глазом.

Мысли у Степанки были далеко-далеко отсюда. Он явственно представлял себе, с каким недоверием отнесется воевода к вынужденной задержке посольства в Мунгатовом улусе. Но что можно сделать теперь? Что бы предпринял Михайло Федорович на месте Коловского? Сидел бы вот так и ждал Ишеева решения? Пожалуй. Идти к Алтын-хану — догонят и убьют, возвращаться на Красный Яр, не исполнив наказа воеводы, нельзя. Отписку бы тайно послать воеводе, да только с кем пошлешь?

Ивашко мыслями тоже был дома, с Федоркой. Скучает, поди, парнишка, ждет отца приемного, однако дождется ли? Киргизы жарко спорят, кого им теперь держаться, и если пойдут за Алтын-ханом, то Федорко осиротеет. Ивашко не боялся собственной смерти, но и помирать ему тоже вроде как не хотелось.

Атаях вдруг поднялся, коротко звякнув доспехами, и направился к выходу. Поднялся и Степанко, встал на пути князца:

— Куда? Арака еще есть. Пей.

— Есть, есть, — покачал головой Атаях. — От араки, однако, пузо лопнет.

— По нужде он, — сказал Якунко.

Степанко легонько толкнул под локоть Ивашку. Тот сразу же все понял и вышел из юрты за Атаяхом.

Морозец ослаб и совсем пошел на избыв. Подтаявший снег поплыл, стал у юрт совсем жидким, словно сметана.

Ивашко с тоской посмотрел на юг и увидел в отдалении конный киргизский дозор. Воины съехались на пологом кургане, с которого им хорошо была видна степь. Один из всадников показывал рукой в сторону Июсов.

Июсы неудержимо звали к себе Ивашку. Он совсем не знал их. Если и видел, то ребенком — не осталось даже отрывочных смутных воспоминаний. Но там он родился, там была извечная земля киргизов, память о ней жила в дикой крови Ивашки. И ни во сне, ни наяву, а в каком-то призрачном зыбком тумане, где причудливо перемешивались быль и сказка, грезились ему бесконечные караванные тропы со змейками верблюдов, будто бредущих из страшного Чингизова века, алые от крови реки и грохот конских копыт, потрясающий безлюдные ущелья.

Что сделает он для своего народа? Поймут ли его киргизы, ведь он хочет им добра, хочет мира этой терзаемой войнами земле. С этим он и приехал сюда.

Из соседней юрты косолапо вышел старик Торгай. Разогнув перекошенную спину, посмотрел в ту же сторону, что и Ивашко, но не понял путаных Ивашкиных мыслей, сказал о своем:

— Мать рек, по-киргизски Енесу, ждала из тайги своего сына Чулыма. Ждала и не дождалась, потому что он потерялся и долго блудил, неразумный, по таежным долинам. Мать пошла искать его на восход солнца, а он, не встретив ее, побежал на заход, где и пристал приемышем к большой реке Оби.

Действительно, в этом месте Чулым близко подходит к Енисею. Если на одной реке поймать рыбу, то рыба не успеет уснуть, пока ее везут до другой реки. И не так ли, как Енисей и Чулым, текут рядом судьбы русских и киргизов?

Пока Мунгат щедро угощал гостей, возле его белой юрты им поставили обыкновенную, черную, юрту. Казаки вечером перенесли сюда все свое имущество, здесь, стреляя искрами, уже потрескивал костер, было тепло. На полу сразу за очагом лежала бурая кошма, горько пахнувшая овцами и полынью.

Якунко насыпал в посконные торбы овса, отнес коням. Затем разбросил Степанке и Ивашке овчинные тулупы сразу за очагом, сам лег на потник поперек входа, так как Якунко должен не спать ночью — сторожить казаков и коней. Хызанче, искупая свою вину перед Якункой, спроворила ему лебединого пуха подушку. Но он, верный полной разных превратностей суровой походной жизни ясачного сборщика, положил себе под голову седло, а подушку отдал Степанке, привыкшему к домашней мягкой постели.