Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Ишей не мог долго сердиться на любимого им Иренека. Ишей ведь был и отцом, и, как всем отцам, ему нравилось, когда достойные люди хвалили его сына. На это и рассчитывал быстрый умом Итпола, вскользь упомянув о счастливом случае с орлом. Конечно, Итпола не выдал той маленькой тайны, что, в нарушение обычая, царь птиц был убит над своим гнездом с расстояния в каких-то двадцать шагов.

Услышав про орла, Ишей потеплел взглядом и обмяк. А скоро и совсем успокоился, вышел из юрты к гостям и, сладостно улыбаясь, торжественно объявил всем, что Иренек не посрамил древнего и славного киргизского рода, кости самых смелых и самых ловких: он лучший стрелок среди лучших на голубых Июсах, и доказательство тому — могучие рыжеперые крылья матерого орла. Теперь в душу молодого алтысарского князя влились царственные орлиные повадки, влилась орлиная сила и жестокость.

Иренек, торжественно приняв от похвалившего его Табуна в почесть серебряную чашку, полную кумыса, тут же передал ее Итполе в знак кровного родства и особого уважения.

— Сегодня ты научил меня, каким должен быть сын несравненного Ишея, — сказал он, впервые подумав, что нельзя, пожалуй, биться лбом о скалу, идя напрямик, когда на свете есть много иных путей.

В воскресный безветренный и солнечный день ходил Ивашко по городскому шумному торгу, присматривал себе у казаков подходящего коня. К обеду вернулся домой, весело шагнул из ветхих сеней в избу и замер от удивления: Верещага ржавым ножом стены скоблит, а Федорко за ним лавки моет, покряхтывая воду в ушате носит.

— Или греха не боитесь? Или сегодня не праздник? — снимая кафтан, сказал Верещаге Ивашко. — А если узнает воевода?

— Человек про то и живет, чтоб грешить. А взойдет на ум воеводе тебя выпороть, так без вины на козла ляжешь.

Совсем не трудно было догадаться, зачем старик обихаживал многими годами прокопченное жилье. Уж очень не хотелось Верещаге отпускать от себя теперешних постояльцев, к которым он успел привязаться всем сердцем. Однажды расспрашивал дед Ивашку о белокаменных боярских хоромах на Москве, качал головой от удивления, а затем принялся расхваливать свою курную избу: уж и просторна горница, и светла, а уж как тепла зимой! Плохо Верещаге жить одному, да и кормежка деду посытней при Ивашке, не ходить нищим по дворам за куском хлеба, да и кто подаст милостыню в нынешнем голодном году? Саранча прожорливая еще в июне срезала все под корень — не на что надеяться служилым, а хлебное жалованье успеет ли в Красный Яр до ледостава?

Конечно, не все просят милостыню, есть и такие, которые на больших дорогах встречают людей с достатком и берут что надо, и дед по прошлым годам постарался бы тож не упустить своего, а теперь куда ему? Стар стал и немочен, и жалостлив, люди ведь тоже тварь божья, с некоторых пор дедова душа покоя и благости запросила.

С приходом Ивашки старик с явной неохотой отложил радовавшую его работу, послал Федорку на двор умываться и сам накоротке из ушата сполоснул руки водой. Спросил, чего доброго повидал Ивашко на городском торгу и почему вдруг коня себе не купил, как собирался сделать. И нужно брать не поджарого бухарца, бухарские кони тонконоги и слабосильны, казаки зарятся больше на русскую породу: она хоть и не так вышла статью — брюхо у нее отвислое, а супротив бухарской дюжее будет и много дешевле. К тому же русская воинской стрельбы не боится, сама на выстрелы скачет.

Верещага, морщась от боли в пояснице, с задумчивым, озабоченным видом походил туда-сюда по пахнувшей мокрым деревом избе и как бы невзначай обронил:

— Али что есть заявлять в таможне?

— К чему ты?

— Про то и таможенный голова говорил. Ведь ты не гость торговый.

— К чему речь, дедка?

— Ночью-то той, как ты приехал, душегубы были. Обманом в избу норовили. Ты спал, божья душа…

— Добро, что не открыл. Спас меня, — с легкой усмешкой поблагодарил Ивашко.

— Сердцем чуял: грабители. Так оно и вышло, — и, помолчав минуту, дед участливо добавил: — К чему юрта? Живи-ко, трень-брень, со мною, а? Разве в юрте когда оборонишься от ворогов?

— Хозяйство заводить хочу, чтоб скотину пасти, хлеб сеять. На степи угоже. Теперь я на службе государевой, кто тронет?

Зашвыркал дед синим хрящеватым носом, сердито засопел и ушел. И не просто куда-то вышел, а ушел надолго. Уж и отобедали рыбой да тюрей Ивашко с Федоркой, а его все не было. Прежде Верещаги заявился Родион Кольцов, встал у порога, заслонив дверь, рослый, могучий, засмеялся, погладил Федорку по круглой, местами бугристой голове: