Омар Кабесас - Горы высокие...

Попозже, когда солнце выше поднимется, иной день я хожу на развилку за покупками. Всегда чего-то надо купить: то соли, то кофе, то гостинец какой вроде леденца, молока кокосового или пастилок. Ребята любят это, особенно когда усталые после работы приходят. Только маис нам покупать не надо. Своего на год хватает и даже остается несколько фунтов соседям на продажу.

От дома до развилки, наверное, с километр будет. Там у дона Себастьяна лавка. Он нам в долг дает, и цены у него поменьше, чем в городе. Хосе каждый месяц ездит в город, чтобы купить то, чего нет в лавке у дона Себастьяна: соду — маис варить, лекарство от живота какое. Одним словом, что нужно и что лучше привезти из города.

Перед тем как уйти, я ставлю фасоль на огонь и на всякий случай набираю еще несколько ведер воды. Днем пригодится. Все это я делаю, пока младшие еще в школе. А которые постарше — с отцом в асьенде работают или плантацию расчищают, сажают что-нибудь.

В эту летнюю пору только и работы что поля расчищать, землю к посеву готовить. Раньше не так делали. Поджигали стерню, и все тут. Но потом приехали какие-то городские и сказали, что огонь землю губит, что лучше ее вручную очищать от сорной травы и стерни. Нам-то от этого только лучше, можно заработать побольше. В эту пору все, что убирать нужно, уже убрано и землю под новый посев пора расчищать. Дело выгодное. Асьенда рядом, да и хозяин, как говорит Хосе, подходяще платит.

«Я хочу, чтобы все наши дети обучились грамоте, чтобы им не пришлось, как нам, батрачить, чтобы они не мучились, как мы, особенно в мертвый сезон, когда малых кормить нечем, чтобы они не только на фасоль и рубашку к страстной неделе могли заработать».

Дети — наша надежда, наша опора в старости. По крайней мере будет кому руку тебе протянуть, если у тебя уже сил работать не станет и ты всем будешь помехой, только и останется, что подохнуть. Совсем другое дело — когда у тебя дети есть.

Я согласна себя не жалеть, лишь бы ребятишки могли в школу ходить, лишь бы они не остались неучами, которых все обманывают. По правде сказать, мы, родители, можем каракули выводить и даже подписаться можем, только чтобы не значиться в документе неграмотными. «Читать умеете?» — «Да». — «Писать умеете?» — «Да».

А на самом деле читаешь по складам, да и то не все разберешь. Вот уже несколько лет, кроме надписей на пакетах в лавке, я ничего не читаю. А эти надписи я наизусть знаю. Бывает, конечно, взгляну на цифры и буквы, которые ребята пишут, когда уроки делают.

А вот Хосе, который дома почти не бывает, наверное, и по слогам не прочитает. Но я его даже не спрашивала, не разучился ли он читать. Да и надо ли ему это? Ему бы только мачете в руки. Так вот он и живет.

Мои родители только в первый класс меня в школу и посылали. Не потому, что не хотели, нет — семья большая, детей много, а девочка только я одна. Надо было маис варить, зерно молоть, лепешки печь, носить их братьям в поле, где они работали. Братья мои вместе с отцом как проклятые с утра до ночи спины гнули. То урожай собирали, то поля расчищали. А нам с мамой дела по дому оставались.

Нас всех четырнадцать было: мама с папой, одиннадцать братьев и я. Да еще трое умерли от родимчика. И до года все трое не дожили. Дети умирают маленькими. Косточки у них еще мягонькие. Чуть недосмотришь — рвота. Вот ею они и захлебываются.

Священник говорил нам, что дети в рай попадают. Мы и успокаивались. Всегда и во всем с ним были согласны. Одна только была забота: чтобы дети один за другим не умирали.

Однажды мне камень в лягушку бросить захотелось. Тут-то я и поняла, что, такое голос совести. Хорошо все помню, двенадцать мне тогда исполнилось, и я перемену уже почувствовала в себе, женщиной стала.

Подошла я, замахнулась и хотела было бросить, как вдруг слышу голос совести: «Не кидай в лягушку камень. Что она, бедняжка, тебе сделала?»

Я так и замерла на месте. Чувствую, будто чужой это голос, откуда-то изнутри идет. Напугалась и подумала, что это, верно, наказание божье. «Это грех», — говорит мне голос. Пальцы мои ослабли, камешек выпал из руки и, чуть по затылку меня не стукнув, прокатился под платьем по спине. А рука так и осталась вверху.

Голос этот всегда с нами. Даже когда спим, он что-то говорит нам, предостерегает нас. Потому мы и всхлипываем во сне по-настоящему, словно наяву. Голос совести — это и есть сон. Вернее, не сон, он только похож на сон. Во сне мы все в розовом цвете видим. А голос совести — он суровый, приятного в нем мало. Таким голосом всегда выговаривают: «Этак не делай, делай так, это грех, нельзя».