Омар Кабесас - Горы высокие...

Со временем хозяйка очень полюбила меня и Андреса и перестала бояться нас. Мы осторожно попросили Хильберто послать кого-нибудь, чтобы найти Моисея Кордобу в Лос-Планесе и Хуана Флореса в Ла-Монтаньите. Мою просьбу выполнили, правда, наполовину — Хуана Флореса найти не удалось. «О, — сказал Моисей Кордоба, увидев меня, — вы снова здесь». «Да, мы снова здесь, — ответил я, — и хотели бы поговорить с вами. Мы прекрасно знаем обстановку, потому что находимся здесь у товарища уже около восьми дней». Я стал расспрашивать его об отце-сандинисте, но оказалось, что старик болен, и тогда я решил сам отправиться к Хуану Флоресу в Ла-Монтаньиту. Перед уходом я попросил Хильберто переправить почту Баярдо в Кондегу. У Хуана Флореса я пробыл несколько дней, Обстановка осложнилась, потому что судебный исполнитель Пресентасьон Лагуна что-то стал подозревать; гвардейцы теперь шныряли повсюду, пытаясь нас обнаружить. Я переговорил с Хуаном Флоресом, а также с Лоуренсо и Кончо, познакомился и с другими людьми. Установив эти контакты, я вернулся в маленький амбар Хильберто Савалы. Помню, вернулся я около девяти часов вечера, а Хильберто дома не оказалось. В ожидании я лег на лежанку в амбаре и задумался. Какие только мысли не приходили в голову! И о работе, которая постепенно налаживалась, и о гвардейцах, которых стало здесь слишком много, и о горах, и о Модесто, и о положении районных руководителей СФНО, и о событиях, произошедших на севере страны, в Окотале, в Макуэлисо. Вспомнил я своих друзей, товарищей из Леона, и, конечно, думая о них, я думал и о своей Клаудии…

Я был влюблен в Клаудию, когда уходил в горы. Любовь моя была чем-то святым и торжественным, чем-то тем, что нельзя измерить «никакой меркой», как любил говорить Че Гевара. Я вкладывал в наши с Клаудией отношения весь жар своей души. Ради нее я был готов на все. В горах наша, вернее, моя любовь превратилась для меня в знамя. Это развевающееся знамя не цеплялось за лианы, не выпадало из рук, не мокло под дождем, не пачкалось в грязи. Оно согревало мне сердце, и, ложась спать в горах, я вспоминал о нем, складывал его, клал себе под голову вместо подушки и засыпал на нем. Это помогало мне жить, становиться лучше, я ощущал острую необходимость постоянно быть для Клаудии, а потом и для дочери настоящим примером. Клаудия была моим стимулом, моей безопасностью, моей верой, моим оружием; любовь к ней помогала мне не терять бдительности, чувствовать силу в горах. Это был огонь, возле которого я грелся. Наша любовь служила мне сухой и теплой одеждой, она была своего рода навесом, прикрывавшим от непогоды, в ней было все — наше будущее… дом… дети… о которых я постоянно думал и мечтал… Наконец появился Хильберто и передал мне письма, которые переслал из Кондеги Баярдо. Среди них было письмо и от моей Клаудии. Я начал читать его: «Тощий, как дела? Тощий, очень тебя люблю, Тощий, позволь мне сказать тебе, что очень люблю тебя и очень тебя уважаю. Многим, что я узнала в жизни, я обязана тебе и твоим урокам. Ты один из тех людей, которые больше всего повлияли на мою жизнь, и вот потому, что я очень люблю и уважаю тебя и хочу быть перед тобой честной, я должна сказать тебе, что я влюблена в одного парня, а тебя перестала любить и люблю теперь его. Надеюсь, ты поймешь меня правильно, и позволь мне сказать тебе, что я всегда буду любить тебя, и уважать, и восхищаться тобой, как братом». Помню, я чуть с ума не сошел от горя: я был измучен, голоден, болен, а тут еще это письмо! Только спустя часа два я сумел прочитать остальные письма, потому что письмо Клаудии совершенно выбило меня из колеи. Я сильно нервничал… Как она могла так поступить со мной? Понятно, ждать дело далеко не легкое, не каждый человек способен пронести свою любовь через время, но оставить меня именно сейчас, когда я старался из последних сил не запятнать знамени любви, которое я, презирая трудности, нес через горы и топи, перед которым я благоговел, которое хранил как святыню?! Мне даже в голову не приходило, что такое могло произойти… В первую минуту мне показалось, что рухнул мир. Я испытал такое чувство, словно у меня из-под ног уходит почва; я как бы потерял ощущение пространства, потерял равновесие, стал невесомым, потерял ощущение инерции, не знаю, какие еще ощущения, но, по-моему, все те, которые может испытывать человек. Я перестал чувствовать себя человеком, мужчиной. Я с горечью вспоминал, что, уходя в горы, сказал ей: «Клаудия, если когда-нибудь меня убьют и лицо мое исказится от боли, я постараюсь в самый последний миг улыбнуться. Пусть улыбка останется на моем лице, даже если его обезобразят гвардейцы… Когда ты увидишь в газете «Новедадес» или «Пренса» фотографию с подписью и узнаешь меня, мое улыбающееся лицо, то знай — это твоя улыбка, она принадлежит тебе, и только, тебе. Когда студенты выйдут на улицы на демонстрацию или соберутся на митинг в университете, протестуя против моего убийства, ты сядь в кресло где-нибудь в середине аудитории, а когда станут говорить о моих достоинствах, о том, что я был храбрым человеком, который с честью выполнил свой долг, борясь против диктатуры, ты сиди молча и не произноси ни слова, сиди и держи в руках газету, смотри на мою улыбку и думай, что она — твоя, и только твоя, и никто тебя не лишит этой улыбки. Когда же ты будешь идти вместе с демонстрантами, а гвардейцы будут преследовать вас, ты помни, что с тобой моя улыбка и эта улыбка принадлежит тебе. Никто не сможет помешать мне подарить тебе мою улыбку. Но только ты никому не говори об этом. Если же тебе придется умереть, то ты, прежде чем умереть, возьми себе мою улыбку и никогда никому не рассказывай, что это была моя улыбка, что тебе подарил ее я».