Омар Кабесас - Горы высокие...

У меня было ружье из тех, что заряжаешь и сразу стреляешь. Все мое военное снаряжение состояло из этого ружья и револьвера, который ужасно тер кожу. Я переложил его в другой карман, но теперь он время от времени врезался мне в ребра. Нес я с собой большой платок и в нем несколько патронов, потому что патронташей у нас тогда еще не было. Платок я привязал к поясу сбоку. Так вот, нес я ружье в одной руке, потому что оно было без ремня, а другой рукой поддерживал рюкзак; когда я уставал, то менял руки. Но мне надо было, черт возьми, идти дальше, подниматься вверх в гору, держась руками за ветки, чтобы не упасть, а как было сделать это, если руки заняты?! Приходилось одной рукой подхватывать ружье и рюкзак, а другой цепляться за ветки, стараясь не упасть, но это не спасало меня от падения. Я шел, а рюкзак тер мне плечо все сильнее и сильнее, и наступил такой момент, когда боль в теле сделалась просто невыносимой, тело заныло от усталости, голова начала кружиться. Наш проводник шел не останавливаясь, и, чтобы не жаловаться на усталость, мы старались отвлечься разговорами. Я старался опереться на ружье, но приклад уходил в грязь по самый ствол, и я все-таки падал. Вскоре на моей одежде не осталось чистого и сухого места.

Платок у меня на поясе развязался, и из него высыпались все патроны. Товарищ, шедший за мной, аккуратно подобрал их и вернул мне, но, наверное, не все, потому что сказал: «Пойди и сам поищи свои патроны; нам нельзя оставлять следы». «Но они наверняка утонули в грязи», — ответил я. «Нет, иди и поищи их». У меня не было сил, чтобы вернуться назад метров на пятьдесят по этой чертовой грязи, к тому же все тело ныло от нестерпимой боли и усталости. Конечно, идти по тропинке в горах было легче, хотя в самом начале пути и это было для нас настоящим кошмаром. Но что оставалось делать?.. Так вот и шли мы целый день. Рюкзак с каждым шагом становился все тяжелее и тяжелее, и мы останавливались на отдых: сначала через 500 метров, потом — через 300, затем и через каждые 200 метров.

Удивительно, но шедший впереди нас крестьянин-проводник внешне казался спокойным. Он не был испачкан грязью, как мы, только немного глины налипло на его ботинках. Вытащив чистый носовой платок (мой же платок был весь в грязи), он стер пот с лица. На мне не было чистого места: и волосы, и лицо, и одежда были залеплены грязью. Мы снова перешли на горную тропку.

Помню, остановились мы на привал примерно часа в четыре вечера, потому что решили немного отдохнуть. Крестьянин сам сказал нам: «Давайте остановимся, поужинаем и немного поспим». Мы сошли с дороги и углубились в горы примерно на 500 метров и там решили расположиться на отдых. После отдыха крестьянин сказал: «Послушайте, мы удалимся в горы, пойдем на расстоянии десяти метров друг от друга. Поднимайте повыше ноги, как будто вы едете на велосипеде, и старайтесь ставить ногу в след идущего впереди». Сошли мы с дороги на обочину, покрытую низкорослой травой, и поднимали ноги, словно при езде на велосипеде, ставили их прямо в след идущего впереди товарища, чтобы можно было подумать, что здесь прошел один человек, а не несколько. Добрый участок пути шли мы именно так. А бывало даже, что приходилось идти вот так километра два. Это было страшно тяжело… и просто невозможно как физически, так и психологически. Иногда мы ворчали: «И зачем все это нужно?» Но умом понимали необходимость поступать именно так: партизаны продолжали вести боевые действия, а потому нельзя было допустить, чтобы их обнаружили гвардейцы. Идти было очень трудно, особенно тогда, когда наш проводник вдруг удлинял шаги или поворачивался и шел задом, а мы повторяли его движения. Мы специально старались не оставлять следов ни когда поднимались в горы, ни когда спускались с них, и потому, если бы кто-нибудь из гвардейцев напал на наш след, он обязательно сбился бы с пути. Однако гвардейцам нередко удавалось разгадать подобные уловки, потому что эти приемы были известны некоторым крестьянам, а если гвардейцы хватали этих крестьян, они выпытывали у них все сведения о партизанах и начинали преследовать партизан. Мы разработали тысячу приемов, чтобы сбивать гвардейцев с толку, и все же уйти от их преследования было нелегко.

Поднимаясь в горы, я все время думал о лагере, припоминая все, что слышал о нем прежде. В городе рассказы о горах воспринимаются как миф. Для меня, как я уже говорил раньше, горы служили своеобразным символом. Я постоянно пытался представить себе, как будет выглядеть этот лагерь, в который мы идем, какая жизнь ждет нас в нем, то есть речь шла о том, чтобы открыть для себя — да, да, именно это слово, — навсегда открыть для себя, понять, во имя чего работал я почти шесть лет, круглосуточно, без рождественских праздников, без отдыха. То, что я делал, с каждым днем приобретало все большие размеры, и понимание этого приносило мне счастье в этом аду, каким были грязь, в которой мы утопали, и боль, от которой саднило все тело. Там, в горах, я познакомился со знаменитыми людьми — с партизанами, подобными Че Геваре. Я видел, как ухаживали они за бородами, как готовили пищу, как сражались, как вели работу среди крестьян; я находился в самом сердце Сандинистского фронта национального освобождения, знакомился с деятельностью Карлоса Фонсеки. Я раньше не был знаком с Карлосом Фонсекой, и страстное желание увидеть его давало мне силы на протяжении всего тяжелейшего пути в лагерь. Не знаю, как назвать те чувства, которые овладевали мною: то ли во мне просыпался настоящий мужчина, то ли я восхищался теми героями, которых видел перед собой. Но, думаю, прежде всего во мне просыпалось чувство стыда, которое испытывали все мы, и особенно я, когда находились в пути, когда физическая слабость удручала нас. Бессонные ночи, плохое питание отнюдь не способствовали нашему хорошему состоянию. Во время похода я сам себе казался абсолютно никчемным и корил себя за то, что привык маршировать впереди демонстрантов по мощеным улицам Манагуа. Тогда в глазах тех парней я был просто героем. Теперь же я чувствовал себя жалким и ничтожным, и мне казалось, что я никогда не смогу побороть этот страх.