Омар Кабесас - Горы высокие...

Я шел медленно, рюкзак цеплялся за ветки. Я падал и поднимался, весь промокший до нитки, снова хватал рюкзак, взваливал его на плечи и уже изрядно натер себе спину и шею… Переложив его на другое плечо, я продолжал взбираться по склону горы, спрашивая себя, а как же смог взобраться туда этот парень и смогу ли я подняться в горы с этим тяжелым рюкзаком, если к тому же руки у меня заняты. Каким-то чудом мне удавалось удерживать его на плечах, но он вдруг начинал сползать вниз… И тогда одной рукой, в которой было ружье, я поддерживал его снизу, а другой цеплялся за ветки, продолжая подниматься, но рюкзак снова сползал… Страшные мучения испытывал я, поднимаясь в гору…

Через некоторое время проводник возвратился, и вид у него был очень сердитый, но он не стал ругаться, а только сказал: «Послушайте, даже издалека слышны ваши крики». Оказывается, он, хотя мы не видели его, слышал все. Он шел впереди и слышал, как мы переговаривались, кричали, жаловались. Действительно, уже в самом начале перехода мы стали терять самообладание, нам тяжело было скрывать свое плохое настроение. Мы пообещали, что не будем шуметь. Но не успели мы пройти и двухсот метров, как стали переговариваться в несвойственном нам раздраженном тоне. Наши разговоры напоминали ссору детей. Проводник, снова ушедший вперед, опять вернулся: «Послушайте, вы очень шумите… поторопитесь, а то рассвет нас застанет врасплох, нас заметят гвардейцы…» Идти еще быстрей? Нам и так казалось, что мы не идем, а бежим…

Руки наши были изодраны колючими ветками чичикасте, ссадины кровоточили, а крестьянин будто ничего не чувствовал. Колючие ветки хлестали по лицу, и я не знал, что делать: то ли бросить рюкзак, то ли терпеть. И так продолжалось два часа. Мы были мокрыми с ног до головы, потому что кругом было много крикитос — небольших струек родниковой воды, а мы их не замечали и попадали прямо в них… Кругом темнота, ничего не видно, но постепенно глаза стали привыкать к ней и различать силуэты предметов, рельеф местности. Наконец мы остановились. «Неужели пришли в лагерь?» — подумалось мне. Я не имел вообще никакого, даже самого смутного, представления о том, где мы находились Мне казалось, что мы шли долго, часа три, не останавливаясь. А сколько же можно пройти за три часа?

Начинало уже рассветать… «Послушай, товарищ, за сколько мы доберемся до места?» — «Ну что ж, это зависит от того, как быстро вы будете идти. Если пойдете быстрее, то сможем добраться за три дня… Доставайте еду, сейчас будем ужинать». Однако никто не хотел есть. От напряжения и усталости желудки просто свело. А крестьянин вынул из нашего мешка банку сухого молока, взял металлическую миску, всю измятую от частых ударов о камни, насыпал туда порошок, положил много сахару, налил воды, отломил веточку и начал мешать молоко словно ложкой, а потом с аппетитом выпил целую миску. «Черт возьми, — подумали мы, — бедным крестьянам, видно, не приходится пробовать такого молока, так пусть хоть этот крестьянин пьет его…» Когда он подкрепился, мы спросили у него, какой будет дорога. «Теперь большую часть пути мы пройдем по горной тропе, — ответил он. — Пойдете друг от друга на расстоянии двадцати метров, а я буду впереди». Первым из нашей группы должен был идти я.

И вот мы снова идем, оставляя позади горы, продираясь сквозь кустарники, и снова перед нами гора, но уже не такая, как те, которые мы видели раньше. Она вся утыкана громадными деревьями, а между ними — непролазные заросли. Под ногами — густая трава, даже не видно, куда ступаешь. А над головой неба не видно, потому что ветви деревьев сплетаются вверху, Я не понимал, почему крестьянин-проводник просил нас идти осторожно. «Не топчите траву… не ломайте ветки», — говорил он. Неужели он так бережно относится к природе, потому что нежно любит ее? Мы, конечно, тоже любили природу и выступали против варварства по отношению к ней. Но сейчас перед нами расстилалось такое безбрежное море зелени, что мне казалось странным, когда крестьянин говорил: «Послушай, приятель, не вонзай в зелень мачете». Когда мы поднимались вверх, в горы, он вдруг останавливал нас, просил, чтобы мы расступились, и начинал расправлять при помощи мачете ветки кустов, которые мы помяли. Потом мы продолжали свой путь. Дождь, начавшийся еще ночью, к шести утра немного утих. Завершив длинный переход, мы вдруг почувствовали страшную усталость. Болели руки, плечи ломило от тяжелого рюкзака — он весил фунтов двадцать пять. Мы шли по узкой тропке, удаляясь высоко в горы; на пути нам часто попадалась трясина. По этой тропке, видимо, проходили обозы, и от копыт лошадей или мулов, груженных тяжелой поклажей, оставались небольшие ямки и бугорки. Вот на эти бугорки только и можно было поставить ногу. Было очень скользко, и я часто падал. При этом пачкался рюкзак. Тогда подходил кто-нибудь из товарищей, пытался очистить его от грязи, но пачкал руки, а их можно было оттереть только о дерево. Опять начался дождь, и мы снова шли, утопая в грязи.