Алла Калинина - По образу и подобию

Все утро я звонил в больницу к Симе и не мог дозвониться. Наконец телефон соединился, и чей-то бесполый голос проскрипел в трубку, что все без перемен, состояние средней тяжести.

— Что это значит?

— Значит, что соответствует тяжести заболевания.

Разговаривать с медиками всегда очень трудно, они произносят свои ученые слова, не слишком задумываясь, как непонятно и грозно звучат они для перепуганных больных и родственников. Я хотел бы услышать добрый, ласковый голос, который проворковал бы мне: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ, вашей больной лучше, на самую капельку, но все-таки лучше, не теряйте надежды». Но мало ли кому чего хочется, лучше всего было бы вообще не попадаться врачам. Увы, теперь я был привязан к ним гнилой бечевочкой Симиного здоровья. Насколько крепка эта связь, как долго она продлится?

Отзвонившись, я завалился на диван и раскрыл книгу. Но мне не читалось. Снова я вспомнил вчерашний свой разговор с Валентином и вдруг ощутил знакомый мне мгновенный и легкий страх, похожий на прикосновение нежданного ветра к волосам. Этот страх был, в сущности, обыкновенной мыслью, мыслью о том, что я что-то уже невозвратно упустил в своей жизни, что-то, чего теперь нельзя вернуть, исправить. Может быть, во мне есть какой-то тайный изъян? Почему я не такой, как все, почему я до сих пор один и не умею, даже не пытаюсь ничего переменить? Сердце сжималось от странной царапающей досады. Я не хочу, не хочу ничего менять и в то же время боюсь оставаться таким, как прежде. Проклятое наваждение, его надо стряхнуть, справиться с ним. Надо жениться. Этот скучный затасканный лозунг снова вставал передо мною во весь рост — надо жениться! На ком? Зачем? Что-то такое забавное вчера говорил об этом Валентин. Ну конечно! Он говорил, что брак не следует заключать по любви, и приводил множество доводов. Тогда, если он прав, получается, что жениться я должен… на ком? А если он не прав? Любовь ведь тоже бывает разная. Но я ведь знаю, знаю, на ком мне давным-давно надо было жениться. Конечно, на Лильке, только на ней, кто бы и что бы мне ни говорил. Тогда почему же я этого не сделал, все отвлекался по сторонам, все оттягивал решение? С Машей вот опять связался. Зачем мне Маша? Ни ее, ни Сонин портрет не годится для семейного альбома, до старости я сто раз вырвал бы их и уничтожил, разодрал бы на десяток клочков. Вот Лилька совсем другое дело, ее можно клеить туда от пеленок до старости, потому что Лилька состоит из одних добродетелей, и если уж выйдет замуж, то из одной только честности ни разу даже не посмотрит в другую сторону. По Валентину, тут и думать нечего, а я? Я не Валентин, я другой. А может быть, я все еще не понял до конца, зачем люди заводят семью? Ну, так зачем же? Ведь столько времени уже я собираю обломки жизни своей семьи и все еще не сделал никаких выводов. Чего же я искал тогда, ради чего старался? И какую строчку впишут в семейную историю про меня? Какую закорючку нарисуют на огромном нашем родословном дереве, неужели глухой сучок, который ничем не закончится? Продолжение, дети — вот единственный смысл семьи, главное ее назначение. Дети — вот о чем я никогда еще не думал, продолжение вида, рода, продолжение себя. И жену надо выбирать по этому, единственному признаку, выбирать мать и воспитательницу своих детей, бабушку своих внуков. Вот о чем вчера говорил мне Валентин, а я ничего не понял, принял все за веселую шутку. Дети! Проклятый мой инфантилизм! Как можно было впервые подумать об этом в тридцать два года! Хочу ли я иметь детей, готов ли к этому?

Я валялся на диване, вскакивал и снова ложился, раздерганный, нелепый, смешной. Я хотел вечной жизни, но конечно же абстрактной, конечно, не в виде мокрых пеленок, во мне не хватало какой-то естественности, простоты. Почему я такой?

Наконец я заставил себя подняться и выйти на улицу. Может быть, для того чтобы прийти в себя, надо было просто начать думать о работе? Но я не хотел этого, сразу во всем не разберешься. Я уже имел случай убедиться, к чему приводит самая невинная безответственность, хватит. Всему свое время, придет срок, я буду судить себя и там тоже, а пока…

Во дворе на вытоптанной траве под деревьями и на асфальте — везде шла своя жизнь. Впервые я увидел, какое множество здесь было детей, отдельно взятых, с мамами, с бабушками и даже с папами. Я с любопытством присматривался к ним, они были разные. Одни носились, бегали, играли, другие едва ковыляли, держась за чью-нибудь руку, третьи мирно спали в колясках. Какой-то мальчик лет пяти, весь вымазанный зеленкой, упорно ездил вокруг меня на гремящем трехколесном велосипеде. А его благородного вида бабушка, словно и не замечая, что он меня раздражает, мирно продолжала беседу с молодой длинноволосой мамашей, равнодушно качающей взад-вперед высокую коляску из плетеных прутьев. Я пытался осознать реальность существования этого мира во всей его полноте и не мог. Наверное, я уже забыл свое раннее детство и теперь, оборачиваясь назад, видел себя не ребенком, а тем же, кем был и сейчас, самим собой, только меньше ростом, беззаботнее, счастливее. Я не мог отождествить себя — с ними. И в этом мире нового, не узнаваемого мною детства было что-то непонятное мне, чуждое, бесконечно далекое от меня. Я не понимал, как решаются люди заводить детей, даже не зная, кто, что у них получится, какое лицо, характер, способности будут у этого существа. Неужели они действуют в одном только слепом уповании на природу? А вдруг ребенок вырастет тупым, уродливым, сопливым, с чужим лицом, упрямым характером, непонятными желаниями? Одна только эта мысль вызывала брезгливость, почти отвращение. Или обо всем этом вообще не принято думать, и дети возникают лишь как побочный продукт другой, знакомой мне и вполне реальной жизни, а дальше вступают в силу уже чисто животные инстинкты, жалость, привычка. И все потом как-то устраивается само собой, а разговоры о продолжении себя просто пустой символ, звук без смысла? Ведь мы не проектируем их, не задумываем, не строим, только бросаем семя! Как странно.