Алла Калинина - По образу и подобию

— Как это случилось, просто ума не приложу, — все снова и снова повторял он, — я же на вас как на бога надеялся, я на вас всю жизнь поставил, и вдруг — такое…

— Что — такое, что? Перестань ты причитать. Ну что я такого сделал, ограбил кого? Разбогател, деньги в кубышку прячу? Что я, действительно вор, что ли, ты в это веришь?

— Да нет, все я понимаю. Но так выпустить положение из рук, так запустить все, довести до такого! Вы должны были в корне все пресечь, погасить сразу, ведь я вам говорил, предупреждал.

— Что пресечь, что погасить? О чем идет речь? Ты что-нибудь понимаешь, тогда объясни мне. Что я должен был делать?

— Держать всю эту свору в руках, кто-то же вас подставил, а вы с ними цацкаетесь, они на вас — донос, а вы их в наградной список.

— Кого ты конкретно имеешь в виду?

— Я не доносчик, Александр Георгиевич!

— При чем здесь доносчик! Ты мой человек, мой ставленник, я тебя выдвинул, могу я тебе доверять или нет? Что ты мне голову крутишь? Или ты тоже с ними заодно? Может быть, на мое место метишь, говори прямо…

— Я на ваше место не мечу.

— Ну а дальше-то что?

— Дальше — ничего! Не знаю я, не знаю!

После этих разговоров у Луганцева делалось еще тошнее на душе, он не находил себе места. Гена не был подлецом, просто ничтожеством, гнилой дощечкой в мостике, наступив на которую неизбежно провалишься. Но многие ли из нас понимают, что встреча с таким человеком тоже катастрофа? Потом Луганцева вызвали в Москву. Он давно уже понял, что стройку в любом случае придется сдать. Ему не повезло, он не закончит этой махины, не увидит ее во всей красе, не испытает великой радости и гордости сотворения чего-то огромного, невозможного для одного человека, несоизмеримого с ним. Но даже не в этом было дело, эта стройка была особенная, он вложил в нее больше себя, чем во что бы то ни было другое, она была его детищем, его тайной любовью. Что ж, он недаром прошел войну, он умел терять и отступать умел, он выдержит.

Пока крутились дела в управлении, он вызвал в Москву Марго с ребенком, оставлять их дольше на стройке было нельзя, они могли попасть в самое дурацкое положение. Марго ничего не понимала. Объяснить ей положение дел было очень трудно, почти невозможно, сначала она возмущалась, рвалась написать в ЦК или прямо Сталину, а он не мог довести до ее сознания, что жаловаться не на что, что на стройках всегда воруют и ответственность за это, как и за все остальное, что происходит на объектах, несет начальник строительства, то есть он, и ничего несправедливого или незаконного в этом нет. И никто его не обижал, просто не повезло.

— Но этого не может быть, чтобы всегда воровали! — изумлялась Марго.

— Конечно, не всегда, — терпеливо объяснял Луганцев, — но часто, часто. Разруха, стройматериалов не хватает, людям негде взять, а строятся почти все, понимаешь? И вот какой-то ручеек постоянно идет налево.

— И ты это одобряешь? Но как же ты мог? Ты же честный человек, большевик!

— Я этого не допускал, меня не спрашивали!

— Неважно! Это беспринципно, в конце концов. Теперь я начинаю понимать…

Он не знал, что такое начала вдруг понимать Марго, зато по материалам дела знал теперь точно, что не было на стройке никаких таких особенных воров, материалы текли через все щели, приторговывали все — прорабы, снабженцы, шоферы за поллитровку. Да и не в этом, не в этом было дело. Ведь на самом деле все это были пустяки. Его проект, в который он вложил столько крови, и нервов, и сил, который он родил и выпестовал, его проект вдесятеро перекрывал все потери. Почему же никто не хотел его понять? За что его судили? И тут он наконец понял. Он плохо вел это строительство, вот в чем он был виноват, и этой вины он снять с себя не мог никак, да и не пытался. Конечно, у него были объяснения всему, но объяснения не оправдывали его. И первой и самой главной его виной было то, что он взял себе негодного главного инженера, он не имел, права оставлять стройку на Трофимова. Это было преступление, и в этом преступлении повинен был не Трофимов, а он один. Трофимов вообще был здесь ни при чем, и на суде Луганцев о нем и не поминал. Ведь в Гене ничего не было, абсолютно ничего, Луганцев никогда еще в жизни не встречал такого бездарного человека, как он. Гена был абсолютно пуст, а так-то он был неплохой парень, Луганцев был к нему привязан, даже любил его. За что? Кто его знает, любил — и все, привык, наверное. Он не держал на него зла, он сам был виноват, в этом — был. Но даже про Гену Луганцев ничего не мог объяснить Марго, она не понимала и этого. Они вообще не понимали друг друга, говорили, как слепой с глухим, с изумлением заглядывали друг другу в лица и не могли постигнуть, как оказались вместе. Разрыв нарастал, приближался, Луганцев ушел из дома, жил у сестры, потом у Светланы. Когда Марго потребовала развода, он дал его сразу и с облегчением. Все было кончено. На суде, принимая во внимание его прежние заслуги, честную работу на других стройках, войну, ордена, Сталинскую премию и его глубокое раскаяние, дали ему всего три года общего режима. Марго на суде не была.