Герман Кант - Остановка в пути

Кому придется по вкусу подобное состояние? Да никому, ведь те, кто делает вид, будто это так, просто не уловили, что с ними произошло.

И не надо говорить мне, что порой нельзя не сажать людей под замок, и пусть мне не говорят, будто это что-то другое, а не одно из проявлений беспомощности.

Так неужели я мог бы похвалить подобные обстоятельства? Нет, я себя лучше знаю.

Я хочу лишь, чтобы люди поняли: плен — это совсем иной мир, совсем иная сфера. Чего не сделать с историей человечества, то делается здесь с историей отдельного человека: связь между прошедшим и грядущим обрубается, настоящее ничем не обязано прошлому, кем человек был — имеет значение лишь до ворот лагеря.

У тебя ничего нет — значит, ты ничем не можешь стать, используя то, что у тебя есть. На тебе рубаха и штаны, больше ничего. Ни паспорта нет, ни денег, ни ордена, ни свидетельства, ни аттестата, ни семьи. Из всех приборов, машин, инструментов и орудий, которыми ты, возможно, владел когда-то или с помощью которых пробивал себе дорогу в жизни, у тебя осталась только ложка. Если и ее у тебя не оставалось, ты получал ложку деревянную, с нее ты в первые же дни вместе с горсткой пшенной каши объедал лак и цветочки, н-да, совсем недурно на вкус. В плену как себя поставил с самого начала, так продолжаешь довольно долго.

Разумеется, кое у кого в памяти еще держатся образы прежнего мира; вот ты что-то где-то стянул и у тебя сердце кровью обливается; или ты заважничал, точно персона какая, и тут же тебя дважды окунут в дерьмо; но кто попытается всем угождать, на том скоро все станут ездить.

А кое-кто еще как личность не оформился, не обременен грузом прошлого и заботами настоящего, он принимает новый распорядок не раздумывая и свыкается со своим положением, ибо другого выбора у него нет; его прошлое и его будущее — днем запретные зоны; и только вечером, засыпая, он позволяет себе мысль о прежней жизни, о прекрасной прежней жизни, о прежней прекрасной жизни, и если природа наделила его защитными инстинктами, то с мечтами о завтрашнем дне он обращается весьма бережливо.

Меня природа, видимо, именно так и устроила; оказалось, что я способен в два счета уразуметь, какие нужны качества, чтобы оставаться в середке, чтоб тебя не выпирали на обочину, к шутам, отшельникам и попрошайкам.

Не очень уж много нужно было усвоить: не суйся вперед, но не таись, не напирай сам, но не позволяй себя пихать, ничему не верь, никому не доверяй, не смотри из чужих рук, не отрывайся от массы, двигаясь, подбирай наивыгоднейшее число оборотов, поспешай, если и впрямь светит выгода, решимость выказывай, если назревает угроза порабощения.

Все это я быстро усвоил, распорядок оказался примитивнейший, а сверх того раздумывать нужды не было, ни тебе правил поведения за столом, ни тебе правил уличного движения, никаких пределов бюджету, никаких пунктов договора, никаких карьерных соображений; я свободен был едва ли не от всего на свете и не свободен едва ли не во всем.

Последствия тогдашней ситуации дают себя знать в моей жизни по сей день. Обстоятельные воспоминания обо всем, что имело там место, — одно из этих последствий. А имело там место очень немногое; ведь там почти ничего и не случалось. Рискуя показаться многословным, хочу все-таки пояснить: на некий определенный отрезок времени приходилось по сравнению с прежней или последующей жизнью куда меньше событий, происшествий, случаев. Ни газет, ни радио, ни нового костюма, ни необыкновенного мармелада, ни новой девушки, ни лопнувшей карьеры, ни потерянного кошелька, ни передряг с начальством, ни радости от сына, ни собаки, ни кошки, ни курицы, ни яйца. Те будни, которые ты считал некогда невыносимо пустопорожними, оказываются по сравнению с буднями за оградой сложно переплетенной системой всевозможных событий и обязанностей.

Понятно поэтому, что появление и речи врачихи представляли собой не только для меня чрезвычайные происшествия в смраде серой повседневности, они для всех нас были событиями, которые подтверждали, что мир еще существует.

Но врачиха не только вносила разнообразие в мою жизнь в пору, казалось бы столь однообразную; она мою жизнь изменила.

Да, я уверен, изменила. Словно бы с той поры во мне что-то постоянно лежит наготове, иной раз оно хоть и ворчит, но в нужную минуту не подведет, пробудится и заставит меня вернуться к суждению, которое я уже изложил, заставит пересмотреть его, подвергнуть испытанию, и, глядь, довольно-таки часто я обнаруживаю, что в случаях, когда все, казалось бы, обдумал, возможны и иные точки зрения и, стало быть, коррективы моего суждения.