Герман Кант - Остановка в пути

И еще я опасаюсь, как бы читатель не счел меня бахвалом, к примеру в той части, где я неожиданно начинаю рассказывать, как я, простой печатник из Марне в Зюдердитмаршене, сочинял кроссворды для клиентуры, состоящей из ученых профессоров и некогда высокопоставленных офицеров. Полагаю, однако, что достаточно четко объяснил, откуда взялось у меня столь своеобразное умение, и уж вовсе не восхваляю свои необыкновенные способности, когда признаюсь, что был изготовителем продукции, каковую кое-кто считает доказательством высокого культурного уровня, и когда ко всему еще напомню, что мне в ту пору было всего восемнадцать, восемнадцать с половиной.

Но как раз этот возраст многое объясняет: в среднем все кроссворды — продукция стандартная, отличают их высокое число повторов и вполне определенная механика построения, в юности же и память хорошая, и есть склонность, используя известные правила, забавляться хитроумной на первый взгляд игрой.

Спрашивается, если все оборачивается такой банальностью, зачем я об этом рассказываю. Да, если уж в повествовании подобного рода я упоминаю какой-то свой особый дар и даже подчеркиваю его — значит, это какой-то исключительный случай, иначе в моем рассказе проявилось бы пустое зазнайство, но это начисто исключается в работе, которую я осуществил с надеждой, что даже мои глубоко личные воззрения вызовут общественный интерес.

Так зачем же столь пространное и многоречивое повествование о том, что я неплохо справлялся с фабрикацией кроссвордов?

Думаю, что могу его обосновать, ибо с этим занятием связано мое вступление в совершенно новые отношения с людьми и, возможно даже, с человечеством.

Ну и что? Не более того?

Нет, не более, но и не менее, а для меня это не пустяк.

Жизнь в лазарете принимает то какие-то расплывчатые, то какие-то путаные формы, что, видимо, часто и случается в больнице: появляешься там с шумом, исчезаешь втихомолку; ты просто однажды исчезаешь из виду и объявляешься где-то совсем в другом месте, опять где-то там на белом свете.

Одно лишь известие наделало шуму — когда мы узнали, когда я узнал, что врачиха, моя врачиха, больше не появится, никогда больше не придет, что ушла она из моей жизни как истинный воин, безвозвратно.

Хорошего в этом для меня было мало, а потому даже лучше, что парикмахера из Брица уже не было в живых, ему я бы выплакался, а в нашей палате и у стен были уши.

И еще хорошо, что на свете существуют книги, а также Эрих из Пирны, который мне их поставлял. Кажется, я именно тогда прочел «Туннель» Келлермана и «Волк среди волков» Фаллады, и, может быть, этим объясняется, что я отношусь к числу немногих людей, кто не захлебывается от восторга, когда речь заходит о «Туннеле» Келлермана.

Возвращение в лагерь я тоже помню весьма смутно. Помню, я задним числом злился, что не огрел опять какого-нибудь фельдфебеля и не попал в барак к дебоширам; я очутился среди самой обычной братии, что лишь усилило душевную маету, каковой не избежать, если даже от лазарета у тебя остались расплывчатые и обрывочные воспоминания.

Из моих новых соседей я знал лишь одного — эсэсовца с африканистым лицом, которого выпустили из лазарета раньше меня, а позже к нам присоединился и мастер по фарфору, теперь еще и физически изувеченный. Но от этого он страдал недолго, о чем я еще расскажу.

Когда ты впервые попадаешь в барак, то на короткий срок чувствуешь себя Чарльзом Линдбергом, когда он вернулся в Нью-Йорк. Все хотят тебя видеть — может статься, ты человек знакомый. Все хотят с тобой поговорить — может статься, ты несешь благую весть. Все сбегаются к тебе — может статься, у тебя в кармане найдется какой-никакой харч.

Но постепенно все унимаются, навязчивыми остаются только клопы. С ними у тебя хлопот полно, как, впрочем, и с другими напастями; и недосуг терзаться муками переходного периода, и нельзя допускать, чтобы утвердилось повсеместно заблуждение — оно может дорого тебе стоить, — будто ты этакий бедолага, с которым все дозволено.

Но кое-кто все же на это надеется, а людей определенного сорта, к примеру, требуется взашей согнать с нар, иначе они не поверят, что ты, уж если на то пошло, лучше с девчонкой порезвишься.

От известного рода попрошаек тоже иначе не отделаться. Эта братия знает, что ты в лагере не меньше сидишь, чем они, они видят, что похож ты на высохшего Иисуса, оставить тебя рядом хоть с единой хлебной крошкой, своей конечно, они поостерегутся, такие у тебя голодные глаза, и все-таки они делают попытки. Обращаются к тебе «дружище» — за «камрада» они уже не раз получили по зубам — и совершенно серьезно спрашивают, не найдется ли у тебя чего-нибудь пожрать. Для них, разумеется: ведь подумать только, им хочется есть.