Герман Кант - Остановка в пути

Что станется с городком Марне без призыва, который следует за хорошо рассчитанной паузой: ты ж пребудь вовек собой!

Только дядей Йонни и мной Марне не обойдется. Я-то лучше всех знаю, что ни дядины, ни мои реченья не бывают годны при всех обстоятельствах. Я знаю…

Ну, хватит, не заговаривайся, не забалтывайся, не завирайся. Твоя окончательная цель — июль, двадцать второе июля.

Ах да, эта дата. Так я точно помню: о Манифесте речи не было, а о том, что была Польша, страна Польша, я вообще, можно сказать, не помнил. Не только потому, что у нас в ту пору она называлась иначе, а просто потому, что я ею не интересовался. Понимаю, звучит это чудовищно, если вспомнить, что совершалось в этой стране, и если к тому же вспомнить, что эта Польша уже ждала меня.

Но так оно было.

Меня занимали другие события. Кого это возмущает, того я понять могу, но помочь ничем не могу и должен сказать: за бомбардировщиками в небе я и вполовину так пристально не следил, как пристально разглядывал я известные бретельки, а когда начинали выть сирены, я думал о том, что в щели опять буду обниматься с Леной; она работала в Эделаке на фабрике пряностей, и как же от нее дивно пахло!

Нет, за бомбардировщиками я вскоре следил едва ли не так же мало, как за облаками, над которыми они летели, высоко над ними в глубь страны. Другие чувства волновали меня, воздействовали на меня, побуждали к действиям. Городок Марне с каждой бомбардировкой все больше и больше оживлялся. Погорельцы, бесквартирные, квартиранты, дальние родственники со своих пепелищ — дерзкие кузины и несносные незнакомки.

Еще раз прошу прощенья и еще раз повторяю: так много дел на земле Марне требовали моего безотлагательно спешного вмешательства, что мне было не до неба и не до Польши. Тем более не до Польши.

Последний год ученичества у братца и сестрицы Брунсов, первый год ученичества у разных прочих людей обхождению с их сестрицами. Вот-вот сдавать экзамен на подмастерье и другие самые разные экзамены. Рекомендуется поспешать, ибо вслед за повесткой о явке на экзамен приходит повестка о явке на призывной пункт, а ведь еще многое не сделано.

Ты знаешь, где-то для тебя готова форма — и эта уверенность хорошо действует на северогерманскую неуверенность. Если уж формы, считаешь ты и даже говоришь об этом, так совсем, совсем иные, скрытые чем-то голубым или розовым, а не холодным мышино-серым…

Нибур, нечего небылицы городить, ты же должен нам сообщ… э, ты должен нам рассказать, где ты был двадцать второго июля сорок четвертого года!

Хельга сказала:

— Она говорит, чтобы ты сказал, где ты был в июле два года назад, если ты не был в Люблине. Она называет тебя Марек, когда говорит о тебе. Сказать ей, что тебя зовут Марк?

— Зачем? Марек мне нравится. Или Мирон, Мирон нравится мне еще больше.

— Ты что, рехнулся? Плохо спал? Асфальт особенно жестким показался? Tak jest, сейчас, пани Хеня! Слушай, она злится, говорит, долго ей еще ждать? Она говорит, мы что, обсуждаем ответ?

— Скажи ей, что я прошу извинить меня. Przepraszam!

Интересно, сильный китайский акцент?

В подвале поднялось настоящее волнение: Марек осмелился произнести слово по-польски, хотел извиниться по-польски, ах, этот Марек. Ну, если уж так, давай, Марек, еще раз.

— Она говорит, чтобы ты еще раз попытался. Вот тебе.

— Przepraszam!

— Очень хорошо, Марек, для первого польского слова это очень хорошо.

Ну, самым первым это слово не было, но я не мог не признать, что «извините, пожалуйста» как Первое Слово куда больше годится, чем истовый выкрик: господин надзиратель, старший по камере докладывает…

— Она говорит, ну а что же было в июле?

Двадцать второе, да, помню.

— Скажи ей, сегодня ночью я пробился к этому дню, я…

— Пробился?

— Да, можно сказать. Я должен так сказать. Между мной и этим днем оказались непролазные заросли. Но эта дата следовала сразу же за двадцатым, и потому я все точно вспомнил. Точно и вперемешку.

— Так что — точно или вперемешку?

— Точно и вперемешку — такое вполне возможно. Меня занимало многое одновременно, события были самые разные, но для меня все они были одинаково важными. Я был в Марне, где же мне еще быть, и кругом все только и говорили что о покушении, а я только удивился, как это офицеры такое могли сделать. Я не знал ни одного офицера. Однако, посидев кое с какими в камере, я еще больше удивляюсь.

— Она говорит, ты был рад, что они совершили покушение на фюрера, был ли ты рад?

— Нет, я только удивился… но она же сказала не на «фюрера», она сказала на Гитлера.