Герман Кант - Остановка в пути

— Благодарю, известно, как прекрасно вы владеете польским, господин Марек… или надо сказать, господин Мирон?

— По мне, хоть Марек, хоть Мирон, по мне, хоть Мордехай. Нет, пожалуй, не стоит. Надо же — Мордехай.

— Ты, видно, спятил… Она говорит, чтоб мы спорили, когда останемся одни. Ты огорчился?

— Огорчился? Что с бомбой не вышло?

— Нет, огорчился, что такое задумали против него, против Гитлера.

— Удивился я только, только удивился. Надо сказать, что мой дядя, тот говорил иной раз — их бы всех к чертям подорвать — ну, так ведь то мой дядя.

— Она говорит, ты разве не был в гитлерюгенде?

— Был, но как-то давно все засохло. Я просто перестал ходить туда. Поначалу я еще сомневался, но дядя сказал: ты, верно, боишься, что тебя тогда в солдаты не возьмут?

— А ты боялся стать солдатом?

— Мне это было малосимпатично.

Я не понял, что их в моем заявлении так насторожило, но Бася, и Хеня, и Геня минуту-другую обсуждали его. Сначала они смеялись, но потом панна Геня по какой-то причине возмутилась, и они стали спорить о чем-то.

Хельга сказала, кто так четко может выговорить «Мордехай», тот может сам себе перевести их спор, но тогда собралась с силами Вальбурга и заговорила:

— Они не могут прийти к согласию, симпатично ли, что ты говоришь, тебе было малосимпатично стать солдатом. Панна Геня считает, тебе не положено так говорить, ты же все-таки стал солдатом, а пани Бася считает это симпатичным, ей такая позиция знакома, а пани Хеня говорит, пусть они тебя не спрашивают, если ждут, что ты как-то иначе ответишь, а не так, как можешь.

Хеня снова вспомнила о своей дате — двадцать втором июля:

— Она говорит, ты сказал, тебя многое занимало одновременно, а что же?

— Правда, совсем разные вещи. Если о войне говорить, так, собственно, вторжение союзников, оно еще только-только началось. Заварилось дело чуть южнее, даже юго-западнее моего берега, и все говорили, что они каждый день могут начать высадку и у нас.

— Что стал бы ты тогда делать?

— Об этом я думал, и ответ такой: наверное, то, что мне бы приказали.

— А если бы тебе ничего не приказали?

— Я и об этом думал: все идет очень быстро, того и гляди все разбегутся, обо мне могут позабыть. Тогда я отвел бы мать в подвал к Брунсам, он лучше нашего, а там бы уж мы посмотрели. Во всяком случае, здесь меня бы не было.

— Она говорит, тебе бы больше хотелось быть у англичан в плену?

— Вообще ни в каком не хотелось бы, мне всякий поверит.

— Она говорит, тебе, видно, в плену малосимпатично?

— Да.

— Но если уж плен, так лучше у англичан?

— Безусловно.

Панна Геня сочла мой ответ непозволительным; Бася нашла симпатичным, что я не пытался ловчить, а пани Хеня заявила, мнения той и другой ее не интересуют в эту минуту, она и ту и другую уже давно знает, но таких, как я, она не знает, во всяком случае, не знает, какие они бывают при подобных обстоятельствах и какими такие, как я, были у себя дома, она тоже не знает, но ее это интересует, и пусть я скажу, почему я бы хотел лучше быть у англичан.

Вальбурга держала меня в курсе дела, но Хельга в конце концов опять взяла перевод в свои руки.

— Неужели в Польше так плохо, что ты с такой горячностью говоришь: безусловно, ты лучше был бы у англичан?

— Разве я это с горячностью сказал? Przepraszam! Это только потому, что англичане не стали бы говорить, будто я что-то сделал в Люблине, если я в Люблине не был.

— Пани Хеня говорит, если ты в июле сорок четвертого сидел на своем берегу и глядел на юго-запад, высматривая второй фронт, так ты, значит, не был в Люблине, почему же ты боишься?

— А панна Геня говорит, ты что же, не веришь, что власти все выяснят?

— А пани Бася говорит, это же симпатично, что ты переживаешь, она бы тоже переживала.

Они все три запереживали и никак не могли прийти к согласию, это я услышал от Вальбурги, а от Хельги я услышал только слова Хени:

— Пусть лучше рассказывает, что его еще занимало. Вот вспоминаю, что меня в то время занимало, и очень мне любопытно, что ж этакого, как он, занимало.

Я охотно спросил бы, чем она тогда занималась, но они все были раздражены, а пани Хеня умела проявить такую настойчивость, что брала верх и над шумливой Басей и над язвительной Геней; что-то появилось в ней в последнее время от моей матери, вполне может случиться, что она швырнет в меня сименсовским ящиком, если мой вопрос придется ей не по вкусу. А потому лучше отвечу.

— Ну, сколько-то я занимался своим экзаменом. Это я помню, ведь пришла повестка, что в октябре он состоится, я еще подумал: если в Нормандии дело так пойдет, то в октябре они будут здесь, об экзаменах, пожалуй, никто и не вспомнит.