Вадим Сикорский - Капля в океане

— Вы искренне считаете, Аскольд Викторович, что студент во время релаксации способен воспринимать более увеличенный объем информации? И что его мысли, находящиеся, хе-хе, так сказать, во взвешенном состоянии, способны, как молекулы в лазерах, чутко воспринимать кванты информации? И при этом быть конвергентными и усиленно выдавать знания на экзаменах?

Белков, как всегда, старался блеснуть эрудицией, даже если она почерпнута из общедоступных научно-популярных журналов. А он правильно тогда держался. Спокойно. И тоже слегка иронично говорил. Полушутливым тоном. Легко.

— Да, я так думаю и частично проверил на практике: в этом состоянии студенты намного лучше запоминают.

— Ну что ж, посмотрим, посмотрим, проверим досконально на предстоящих экзаменах. Я вас не стесню своим присутствием на экзаменах?

— Да нет, ради бога.

— А на занятиях? Если посижу инкогнито?

— А вот этого не хотелось бы. Это осложнит мой опыт.

Белков усмехнулся.

— Понятно, понятно. Не рядовой урок, не лекция, а некое гипнотическое таинство.

— Да, тут посторонние стесняют. Как вы, конечно, знаете, при суггестивном методе необходимо добиться у студента состояния… как будто полного разоружения по отношению ко всему окружающему.

— И к капиталистическим странам тоже?

Белков засмеялся. Это был серьезный смех, смех-осуждение, смех-предупреждение. Он тогда почувствовал это и попытался мягко объяснить, защититься:

— Это, конечно, остроумно. Но ведь молодой человек по природе своей спорщик и инстинктивный борец почти против всего. Априорно. Он сопротивляется опыту взрослых, не признает их убеждений… Он хочет, как ребенок, все попробовать на зуб, пощупать руками, разобрать, разломать, посмотреть, что внутри, и тогда уже принять. А я хочу внушить полное доверие к себе. Он сидит, студент, как зверек, шерстка дыбом. У него напряжены и нервная система и мозг. Я будущий экзаменатор. От меня в какой-то мере зависит его пребывание в институте. Я могу плохой отметкой лишить его стипендии. Могу быть другом, а могу и врагом. Он полубессознательно ощущает во мне и того и другого. А я должен снять его защитные, направленные против меня же самого психологические посты. Снять их тихо, бесшумно, незаметно для него. Снять эти бессознательно-воинственные напряжения его нервов, мозга.

Белков прервал его тогда, сказав снисходительно:

— Да, да, я все это знаю. Читал. Итак, Грандиевский заделался интимным новатором обучения. А незачеты ваши ученики, как я уже проверил, все-таки получают.

— Я еще только начал применять этот метод. Точнее, его элементы. Да и условия не всегда позволяют. Раза два я к себе домой приглашал группу.

— Ну, это уже никуда не годится. Это надо прекратить. А то так никто на работу не станет ходить, все заделаются надомниками под надежным прикрытием нового метода. Чем на троллейбус-то бежать, принимай на дому! А жена к этому методу как отнеслась, а? Небось метлой хлестала, когда за ними грязь выметала? Небось проклинала на чем свет стоит такое мусорное новаторство? А? Хе-хе-хе! — И продолжал, отсмеявшись: — Так вот, уважаемый Аскольд Викторович. Прислушайтесь к совету старого опытного волка и не совсем дурака. Оставьте все эти ваши гипнотические священнодействия. Ваши театрализованные уроки. И не только потому, что я считаю этот метод обучения бесперспективным. Для этого нужны особые преподаватели-артисты, что-то среднее между Ушинским, Аркадием Райкиным и Вольфом Мессингом. Для этого нужно специальный вуз создать, с особыми условиями. — Тон Белкова стал доверительным, и он вдруг опять перешел на «ты»: — В институте нельзя выпендриваться. Нельзя слишком вылезать. Чтобы студенты бойкотировали или презирали другого преподавателя из-за того, что ты преподаешь таким очень со всех точек зрения привлекательным для них методом. Ни в коем случае нельзя! Коллектив тебе отомстит. Другие никогда не простят. Они тебя возненавидят. В общем… — Он указательным пальцем подвел в воздухе итоговую черту, блеснув всепонимающими, глубоко начальственными глазами: — Давайте, Аскольд Викторович, считать, что с этим вопросом все ясно и покончено. Для нашего с вами и общеинститутского блага и спокойствия.

Да, словами «спокойствие» и «благо» Белков задел тогда и его больную струну. И он сдался. Сдался. Согласился. А когда пожимал Белкову руку, у него даже чуть ли не сентиментальный ком в горле появился от мирного умиления. Как у него почему-то иногда случалось. И когда шел в этот день домой, отчего-то вспомнил, как однажды соседский мальчишка кричал матери, захлебываясь слезами: