Вадим Сикорский - Капля в океане

И его шаги слышны всему миру. И радостно было, что это от его шагов раздавалось эхо до Млечного Пути, до самой отдаленной звезды, на десять миллиардов световых лет. До завтрашнего восхода. До всех этажей спящих домов, городских этажей тишины. До всех прилавков безлюдно светящихся магазинов. И если бы сейчас с Луны, или с Марса, или из послезавтрашнего дня на него залаяла собака, он бы нисколько не удивился.

Он шагал в таком упоении минут сорок. От Марины до Веры было всего минут сорок хода. Потом он звонил в тускло освещенный подъезд, и ненавистная, как всякая лишняя свидетельница, предутренняя лифтерша, жмурясь спросонья и пошатываясь, отпирала ему дверь. И с грубой бестактностью спрашивала, сколько времени. И он отвечал, мстительно свирая минут на двадцать в сторону давнего вечера, а не близкого утра, хотя часы были точные. Потом извинялся за беспокойство перед в общем-то ни в чем не повинной лифтершей. Врал что-то про болезнь матери. Если бы лифтерши верили, оказалось бы, что у него переболели и перемерли все родственники и близкие. И друзья и враги. И к тому же по нескольку раз.

Счастье Хозяина Мира исчезало. На берегу жизни стояла скучная лестничная клетка, и пыльные каменные ступени вели наверх. Он шел пешком, боясь лифтом разбудить жену. Счастье Хозяина Мира и Пловца по Реке Жизни пропадало, как мираж. И замещалось пошлым злорадством человека, слямзившего лишнюю, недозволенную радость.

И трусливая кошачья поступь по коридору. Мимо комнаты спящей чистым, светлым сном Веры. На ощупь, в полной темноте. Потом свет, включаемый в туалете. И при этом свете из-за полуприкрытой двери все остальные действия. Чтобы ни светом, ни шумом, упаси боже, не разбудить. Шмыгнуть — это при его-то статных габаритах! — в кухню, попить воды и с полной чашкой воды пробалансировать в свою комнату. И потом облегченно запереться у себя. И заснуть двойственным сном мелкого жулика и Надмирного Властителя. Петуха и Демона. Демона и Петуха, хоть и тоже крылатого, но рожденного совсем не для полета.

Если же Вера все-таки замечала его приход, надо было врать о бессоннице, о больной голове и ночном походе за свежим воздухом. Уповая на то, что гордость не позволит ей выяснять подробности у лифтерши.

О эти детские, вечные обманы!

Демон и Петух…

А Вера в последнее время вела себя с виртуозной наглостью. Скандалы все учащались. Марина, напротив, стала особенно внимательной, нежной, заботливой. Пресловутый треугольник начал раскаляться, и самое слабое место соединения сторон могло вот-вот распасться. Жить становилось все труднее. Но Вера обычно улавливала опасность и в последний момент ухитрялась какой-то смесью сюсюканья, дуракавалянья, заботы и детских капризов снимать напряжение. Треугольник начинал остывать, и катастрофы не происходило.

Но вот уже давно она ведет себя так, словно ей все совершенно безразлично, предоставив ему делать любые выводы и принимать любые решения.

Раздумья прервал телефонный звонок. Аскольд Викторович снял трубку. Спросили пожарную часть.

Он взглянул на часы, могуче вздохнул, с трудом выключил воспоминания. Марину. Веру. И склонился над тетрадками, проклиная себя за свою неожиданную дотошность и решение испытать заочников всерьез. Ох, уж эти заочники! Он в педагогическом порыве дал им дополнительную контрольную, каждому особую. И чтобы выполнили ее не там, у себя дома, а здесь, в Москве. Времени достаточно — весь июнь. А консультаций и практических занятий всего шестнадцать часов.

А те, домашние работы, сделанные в родных пенатах, проверять — поистине мартышкин труд. Пришлют из дома контрольную, как правило, у кого-то сдув. Бывает, и за них пишут. Да что контрольные, это еще чепуха, порой бывает, даже дипломные чертежи — такие же эрзацы. И все-таки черт его дернул дать им эти самодеятельные контрольные, полюбопытствовать, чего ребята действительно стоят, а заодно и его собственные лекции! К тому же еще втравили в приемную комиссию, и августовский отпуск погорел, как подмосковные леса. Тетрадки все откладывал, откладывал, благо за них начальство не спросит: затея собственная. До сентября нельзя тянуть, а там опять работы невпроворот.

Аскольд Викторович склонил свою величественную голову с массивной серебрящейся шевелюрой над очередной тоненькой двухкопеечной тетрадочкой. Могучие плечи нависли над столом, как скала «пронеси господи». Да это так и было для студентов института, где Аскольд Викторович преподавал.