Вадим Сикорский - Капля в океане

Да, животные играют все-таки великую роль!

После смерти Фроси мать совсем осиротела. Остались у нее теперь только он, сын ее, да Софья Григорьевна — божий одуванчик, подруга еще с дореволюционного детства. И еще, конечно, очередная собака.

Роль собаки в жизни матери намного усилилась. Потому что сын ее был часто занят. Софья Григорьевна все чаще стала болеть. И, кроме того, предпочитала свою комнату на краю Москвы — поближе к природе и к своим несравненным пчелам.

Собака оставалась единственным существом, которое всегда рядом, точно так же как был при жизни всегда рядом Физик.

И хотя с собаками нельзя было, как с Физиком, решать кроссворды, читать вслух книги, детально обсуждать фильмы и события, то уж просто быть вместе с этим теплым любящим существом можно все время. Так же, как неразлучных тридцать лет с Физиком.

Когда он лежал, безмолвный, посреди комнаты, мать еще не осознала потери. Он был без очков. Впервые во всей его жизни. Там — о, это мистическое страшное «там»! — очки не нужны. Она не плакала ни дома, ни на кладбище. И только когда на следующий день после похорон мать наткнулась на письменном столе на очки, она зарыдала впервые, по-настоящему, в голос.

О, как нужен протез, заменяющий ушедшего человека! Но это невозможно: кто может еще стать душевным сиамским близнецом или хотя бы просто все время быть рядом. А Физик даже от зарубежных командировок, если нельзя было поехать вместе с женой, отказывался.

Никто, кроме собаки, не способен к круглосуточному ласковому дежурству около одинокой овдовевшей горюющей женщины.

Когда одинок, кому угодно обрадуешься. Как-то Вера уехала на гастроли в ту, домаринину эпоху, когда любовь была еще в разгаре. Прошла неделя, полторы… И вот однажды вечером он пришел домой и — такая тоска, такое вселенское одиночество. Сел читать, а по комнате все время жужжала большая, предзимняя муха. Громкая муха. Оглушительная. Она стала его раздражать. Он даже перешел в другую комнату, погасив в этой свет. Но большая черная муха появилась и там. Может быть, проползла под дверью на свет.

Он сложил газету в тугую полоску и стал за мухой охотиться, стараясь прихлопнуть ее. Муха на этот раз не улетела, а доверчиво сидела на стене и хлопотливо вытирала голову лапками.

Он не сентиментален. Но эту муху он помиловал. Ему пришла в голову несусветная мысль: возможно, мухе тоже тоскливо одной?

Никогда бы это не подумалось, если бы ему самому не было одиноко и тоскливо в эту ночь. И он тогда подумал: если это действительно так, черная большая муха, то как я тебя понимаю! Очень понимаю. Я тебя не убью. И даже не прогоню. Спокойной ночи, муха!

Потом он лег спать и уснул со спокойной совестью, словно и впрямь сделал какое-то доброе дело.

Аскольд Викторович, вспомнив это, усмехнулся, нельзя делать из мухи слона, а он тогда сделал из нее больше: человека.

Жалко мать. Слишком в ней живы воспоминания.

Словно включается сама собой, помимо воли, какая-то радио- или телепередача.

Ох эта запретная передача, любовная, из самых глубин души! Передача истории души, ее прошлого. Передача теперь запретная, потому что приносит только боль и разрушение в потрясенное, сегодняшнее, государство души.

Передача запретная, из-за границы сознания, из-за рубежей терпения. Нужны обязательно глушители: это и мажорные передачи радио, и жизнеутверждающие «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Вокруг света», «Природа». И детективы.

Он опять провел рукой по волосам. Было поздно, но мысли его вдруг снова обратились к Вере с неожиданным остервенением. Семь лет он любил Веру, служил ей всячески. Годы рабства. Разве можно забыть этих ужасающих учеников на дому в ужасающем количестве? Приносивших свои жалкие деньги за два часа изнурительного урока. Чтобы каторжные сверхрабочие часы уничтожали благословенный вечерний отдых. И целые выходные дни. Чтобы эти часы, забирающие до капли его силы, его жизнь, складывались в рубли, недостающие для «нормального питания семьи», для «приличной обстановки», для того, чтобы жена «хоть как-то мало-мальски выглядела» и чтобы «ему самому не стыдно было выйти с ней на улицу или в гости». Да, воистину плох тот художник, который не мечтает стать пенсионером!

Он шел на это, потому что любил, потому что не хотел ссор, ночного одиночества, в то время когда ее тело жжется рядом. Не хотел новых, сознательно идиотских обвинений его в неполноценности. И все равно не избегал скандалов, если не выдавал на-гора́ определенную сумму денег. Причем, сколько бы он ни выдавал, уровень питания оставался тем же скромным, зато в кухонном шкафу прибавлялись никому не нужные хрустальные бокалы и сервизы, а она в одиночку радовалась перед зеркалом новым тряпкам.