Вадим Сикорский - Капля в океане

— А чего говорили?

— Да больше, как там родные.

— А не думали вы там, как завалило, что можете совсем погибнуть?

Я опять не попал, задал, видимо, привычный вопрос.

— Ну, а как же. На четвертые сутки так пить хотелось. Еще бы дня два нас не выдавали на-гора — и не выдержали бы. Кто его знает. Чувствовали, уже слабнем.

— И ничего не говорили такого, ну, там, не плакали…

— Да нет. Про родных все больше. Да надеялись, спасут. Хотя, конечно, про себя и думали. Да. Еще два дня, и не знаю бы…

— А когда вас спасли, что чувствовали?

— Так это не сразу спасли, а постепенно. Мы уж метров за пять, а то и больше, услыхали. К нам идут. Выбирают породу. Мы хотели было помогать, да и сил нет, и инструмента подходящего. А потом, как прорылись к нам, мы хотели сами лезть в проход. Даже встать нам не позволили, а прямо на носилки и волоком по ходу этому. А ход узкий. И на-гора выдали на носилках, и прямо на носилках в машину и в больницу. Мы пить просим. А нам глаза сразу завязали, еще внизу. А пить дали только в больнице по маленькой чашечке вроде морса. Нам бы еще пить да пить, а врачи говорят: нельзя.

— А есть?

— Нет, нет, нет, нет. Сразу диету. И понемножку. Да нам не так есть, как пить бы. Главное — пить.

— А родные приехали в больницу?

— Свидания сразу не давали.

— Тоже вроде диета.

Он улыбнулся впервые, быстро и слабо. И закачал головой.

— Нет, нет, нет, нет, нет. Кто их знает почему. Но только не давали свидания. Нельзя. Потом уже дали. А тут только следователи приходили. Интересовались, какие причины. Как мы думаем. Ну, а нам откуда знать? Крепления не выдержали — и все тут. Бывает.

— Ну, а потом?

— Ну, а потом, что ж, дали нам всем по сто рублей.

— А с родными-то как встретились?

— Ну, как? Они уж знали, конечно, мы живы и здоровы. Кто плакал, кто как. Это уж как оно бывает. И вот еще нам один отпуск дали, сверх нормы. На поправку. Так что отнеслись к нам очень хорошо. И профком, и партийная организация. Все, в общем. Только мы просились вместе. На отдых-то. Вместе бы нам хотелось. Но это долго надо было ждать. А нам нельзя. Кто там у нас, в нашем санатории, остался. Один в Ригу попал. А мне вот повезло, в Одессу. Жалко, не вместе.

— Ну, что ж, приедете в Одессу, надо спрыснуть на радостях?

— Нет, нет, нет, нет, нет. Нельзя. Не велели ни в коем случае.

Он замолчал. И первый раз за все время отвел от меня глаза. Посмотрел в окно. Видно, все, что ему нужно, отдал. И все, что нужно, — взял.

Седой пожилой капитан стоял, прислонясь к стене в вагоне метро.

У него армейское выражение лица. И глаза и губы — все в нем военное. И выражение лица ему выдано интендантством, как фуражка. Постоянное, форменное.

И он смотрел так, словно взгляд его принадлежал не ему, а командиру дивизии. Захотят — и отнимут у него этот граненый взгляд.

И он обязан по требованию сдать интендантам все — воззрение на мир, армейские привычки тридцатилетней давности. Привычки видны, как отутюженные складки на его защитного цвета брюках.

Главное в его душе — дисциплина. Как главное в теле — скелет. На этом костяке дисциплины держатся, как мышцы, его батальонные мысли. Все крепится к этому скелету — и понимание жизни, и даже любовь.

Не верится, что он способен неуставным жестом смахнуть недисциплинированную слезинку, бог знает как прорвавшуюся сквозь железный строй его строго систематизированных уставных убеждений.

В вагоне жарко.

Из-под фуражки капитана иногда показывались капельки пота. От них виски серебрились еще больше.

Иногда он на мгновение приподнимал фуражку. Торопливо просовывал между ней и головой платок и вытирал пот. И тут же опускал фуражку, кося глазом на козырек, — точно ли она надета. И долго еще поправлял, чтобы фуражка сидела безукоризненно. Добиваясь совершенства.

Можно в шутку представить себе, будто он и на свет из утробы материнской появился в этой же самой, только тогда еще маленькой, грудной, фуражке с маленькой, грудной звездочкой над козырьком. И что он, как родился, резким, отработанным военными поколениями жестом козырнул белому свету. Миру. И, круто повернувшись через левое плечо на руках удивленной акушерки, козырнул матери. И отрапортовал внятно: «У-а, у-а!» Что позднее усложнилось буквой «р» и перешло в «ура, ура!».

Капитан стоял, гранено глядя прямо перед собой в одну точку.

Казалось, если бы сейчас вагон метро, выскочив из-под земли, взвился над городом, к звездам, капитан и глазом бы не моргнул. Ведь у работников метро есть своя дисциплина. Значит, так положено.