Вадим Сикорский - Капля в океане

Значит, все-таки Клава уехала безропотно! Уехала, как съезжают непрописанные временные жильцы. Почему-то вдруг с неожиданной нежностью он вспомнил несколько рябинок, словно следы от охотничьей дроби, на ее лице. Вспомнил ее большую голову и всегда чуть согнутую из-за беспрестанных хозяйственных забот широкую безропотную спину. Ах, Клава, Клава… Жалко ее все-таки, уж слишком она покорна и добра! Чересчур! Нельзя же так! Но и он со своей стороны прав: можно ли жить в мире, похожем на гигантскую кастрюлю, в которой варятся весь твой век, всю твою жизнь добротные семейные щи? Щи с точной дозировкой всего, что нужно, что максимально полезно для здоровья, сытно, и чтобы не обжигало, не переперчено, не пересолено. Все в норме, все компоненты есть, все учтено. Юлиан бы тоже не мог! Левка тоже! А он, конечно, мог бы, и ведь он же сам заварил эти свои идеальные щи, но просто на данном этапе надоело. Захотелось, что ли… чего-то поострей. Не молодой любви, нет, но свежей увлеченности. Открытой, чтобы везде появляться и, возвратись домой, ложиться в постель с нетерпеливой страстью. Не женится опять же, нет, но на грани… Да, получается, что он просто уволил Клаву как шеф-повара, готовящего эти щи. Или как домработницу. Хотя она все делала согласно его собственному рецепту, заказу, вкусу и требованию. Во всем виноват он сам, но не мог же он уволить себя самого!

Странное ощущение: словно бомба взорвалась, а ни грома, ни огня, ни дыма. Но бомба-то взорвалась! А тишина, покой, ни занавесочка не шелохнулась на окне, ни паутинка в углу. Все вроде осталось на своих местах, все по-прежнему. В доме не изменилось ничего.

Расстроенный, он тут же вернулся в Москву и поехал развлечься на стадион, на футбольный матч.

Едва Сима вернулась со съемок, Д. Д., в тот же день встретясь с ней, сообщил ей о разводе. Она пожала плечами:

— Зачем это мне? И почему вы так торжественно? — Сима исподлобья, враждебно посмотрела на него и вдруг отчеканила: — С вами было весело в Крыму, до сих пор восхищаюсь, как вы играете в теннис. Но ваши семейные дела меня не касаются.

Сима была очень занята, и до поездки в Данию они общались только по телефону. Д. Д. возлагал лирические надежды на Данию: все-таки десять дней неразлучно вместе!

Без влюбленности мир — словно апельсин без одной и, может быть, самой сладкой и душистой дольки. Как же тут быть бедному человеку, в чем мудрость? Долька сладка, но в этой дольке яд! Вся мировая литература твердит о неразрешимости этой проблемы, а он, Д. Д., пытается разрешить. И разрешит! Иначе его приятный эксперимент жизни-счастья кончится неудачно. Пускай долька апельсина будет менее сладка, но и яд не будет смертелен, сама-то жизнь все-таки важнее и значительней любви. Идеально, конечно, было бы соединить Симу и Клаву под одной крышей, чтобы рядом сразу нужная и прекрасная, полезная и желанная. Некий любовный симбиоз. СИМбиоз. Может быть, гарем — это мудрость? Ах, Клава! Как мучительны бывают некоторые люди именно своей добротой и преданностью, и особенно безропотностью!

Симе нравилось дразнить его: и улыбка-то у него аккуратная, выпестованная улыбка, пронесенная через всю жизнь, как золотая челюсть, и пробор-то у него прилизан, и душа-то у него как Швейцария. И живет-то он так, чтобы все аккуратно и безболезненно. Нет, и он за высокую болезнь! Но только чтобы температура не поднималась выше тридцати шести и шести.

И пусть архитектор считает, что его дерево-жизнь призрачно и даже как бы не существует и что он смотрит, обернувшись назад, на свое прошлое, как сквозь прозрачную пустоту. И пусть в общем-то действительно это похоже. А интересно, у всех ли такое пренебрежение к прошлому и такое неприятие родителей, как у него? И полное непонимание? Юлиан вещал в Крыму об его отце, о Чигорине: «Много всего на них налипло — и хвои, и репья, и грязи на сапогах, но надо смотреть на главное: Чигорин прошел честную жизнь. Он и не лез в политики и философы, он человек сабли и винтовки. Потом сломался, спился? Да! Но ведь он не мог ни выхватить саблю, ни броситься с кулаками на какого-нибудь выскочку, юного бюрократа, помыкавшего им, вроде директора, которому он, Юлиан, выстрелил в лицо шампанским. Чигорин должен был молчать, стиснув зубы так, чтобы они, как гвозди, по шляпку вдавились в челюсти! И еще улыбаться одними деснами и шамкать канцеляристу верноподданнически в ответ. Нет, он бы не мог, он был прям, как штык, а его начальник требовал, чтобы он извивался, как вода в резиновом шланге. Вместе с ним, с этим шлангом». Страстно говорил тогда Юлиан, потому что… потому что кто истинный духовный сын Чигорина, так это он — Юлиан. Да, Юлиан. Такой же прямолинейный правдоборец. Сима тогда тоже прочитала переписанный Юлианом шагреневый дневник и добавила к речи Примуса страстную филиппику: