Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

В этой гонке без, далеки друг другу,
Мы бежим сломя, по дурному кругу,
И к каким-то ста (телом — я, душой —
Ты) погаснем мы, и придёт большой
Всем надеждам на и смотренью в оба
Под ноги, чтоб не, с дрожью, до озноба,
Как радист — с ума, бесконечный SOS,
Я шепчу, что нам, не скрывая слёз.

И то, как жалок я и ты, моя подруга,
И то, как мало нас — в одежде или без,
И то, как мы смешны в объятьях друг у друга.
Зелёный звёздный свет вдруг высветил с небес.

Мир кончится словами:
«Спасение — тюрьма»,
(А всё, что было с нами —
Извечная зима,
Мир исключённых судеб,
Конец большой любви —
Ничтожной пылью будет,
Как ненависть внутри?)
Темнее ты не скажешь,
И ворожить смешно.
(Тюрьма отнюдь не та же,
Где забрано окно).
Спасение в обиде?
(Позволь тебе, мой свет,
Ответить сердцем в виде
Любви, которой нет).
Так вот она свобода!
Седая борода!
(В любое время года
Зима — на города.
Ты соблазнишь кого-то,
И я не устою.
Колючий снег до рвоты
Мерещится в раю).

Зернистый фирн царапается в сны,
И мой скелет таращится на скалы,
Чтоб лечь щекой под лезвие слюны,
Не в силах сделать так, чтоб ты настала

Я напишу прогнувшейся строкой,
Как лист летит — ни палый, ни гонимый,
ни пятипалый, вовсе никакой —
За ржавый беж, где свеж предел незримый.

Я каждый день, я дверь, я время бойни.
Такое скажешь — выбьешься из сил.
Трещит эфир. Один из нас — покойник.
Зернистый фирн, ты этого просил.

Из любого времени — просто дороги нет.
Прошлые дни валяются, как убранные поля.
И улитка движется, оставляя след,
Но в пути к горизонту стирается до нуля.

Сегодня луна — на.
Я вижу декор гор.
И наши глаза — за.
И прост их узор-взор.

Он будет зимой мой.
Я слышу: поймай май.
Моею рукой Ной
Вновь выбирает Рай.

Когда догорит камин
В огромной особняке,
У зеркала встанет дым,
Который не сжать в руке,
И если кольцо — балласт,
Я сгину его в реке
И рухну в фатальный пласт
Рядом, невдалеке.

Не зря же Борис Виан —
Покойный на данный день —
Придумал капкан, куда
Попала одна сирень,
И символ любви зачах,
И высосан был олень —
Остался лиловый прах,
Где копошилась лень.

И если камин простыл,
То, видимо, всё равно —
Любовь изобрёл дебил,
Он думал, что так — смешно.
Так встань за мои глаза:
Скривись и смотри во тьму.
Ты видишь свой тёплый дом?
Ты видишь свою тюрьму.
Ты рвёшься с цепи во сне
В прогорклом и злом дыму.
Спасение нет вовне —
Ты чувствуешь, почему.

И нет никакого сна.
Всё крошится наяву.
Возможно, пришла весна,
Забывшая про траву,
И правда её в одном —
Засохшее не сбежит,
А если оно умрёт —
Это не повредит.

Маленький Вишну,
набирающий снег серебряным кувшином;
Усталый путник,
превращающийся в звезду,
к которой он так долго шёл;
Ты — как ветер,
прозрачный и непроницаемый,
обгоняющий движение планет
и движение сердец,
подвластных ритму Любви
и танцующему Господу;
Ты — его дыхание,
его смерть и улыбка;
так трудно думать о вас в отдельности;
его взмах руки сливается с твоим,
он искрится в твоих глазах.
в зеркале ты видишь его прекрасный лик…
А я увлечена странным желанием:
всмотреться в тебя,
всмотреться в тебя до НЕГО…

Немного сочувствия
бедным птицам,
крылья которых отяжелели от снега.
Немного сострадания
своему внутреннему Я,
которому недоступна эта роскошь —
тяжёлые от снега крылья…

Обнажённая и распахнутая
я иду
под взглядом семи небес —
прекрасные минуты
длиною в тысячу жизней.

На стареньком рояле
разбросанные ноты.
А пальцы выползали
для маленькой охоты:
то лаской, то ударом,
дождём и переливом,
то обдавая жаром,
то холодом тоскливым;
плясали и смеялись,
плелись и выгибались,
шептали и ругались,
любили и плевались,
шутили и старались,
молили и сдавались,
немного задавались,
смущённо улыбались
и Богом притворялись…
Потом они взлетели,
куда-то упорхнули
(оставив звукам тени,
похожие на струи) —
искать другой охоты,
куска, что будет лаком…
А Бог поправил ноты и,
кажется, заплакал.