Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

от нас глухонемая кровь
позор свой прячет сокровенно
неразделённую любовь —
и та, за кромкою, мгновенна.

И не меняется ничто
в порывах безглагольной речи
за кромкой молчаливой встречи
с безмолвьем, что глядит в окно.

Пересмешник огня, заплывающий в мёртвое небо,
как пилотный проект; расцвела там ничья пустота
пирамидой огня изо льда. Крылатая форма набега
из горсти твоей тихой изъята; и форма погоста проста.

В черневе пирамиды трепещет ухмылкой багровой
рукописное солнце в наплывах чернильных страниц;
цельбоносного ужаса ночь — на бумажном носителе крови,
и судьбы приговор под нулёвку стригущих ресниц.

Хоть шаром покати в летаргической спячке рассвета;
глубоко в катакомбах идёт дорогая работа теней.
Знает волчья моча, в чём исход ледяного банкета,
потайные ходы разрыдавшихся кривдой кровей.

Глубже смерти проспись на высокой рифейской перине.
Ветра стёсанный шар накатил на зимовье пуховых камней.
Пирамида огня недостроена. Ветра нет и в помине,
он себя округлил тишиною забытых полян и полей.

Лёгкий крест из огня раздувается. Скудность равнины.
Ветра шар недвижим, и трепещут становья огней.
Пирамида огня недостроена. Тьма и правёж на вершине,
когда солнце забито по глотку камнями, глотая Рифей,

и цветёт пустота, притесняя приют погорельца;
видно, впору пришлось ей дублёная шкура веков.
И текут в эфиопскую згу небожители и однодельцы
понукать пирамиды воловьей побудкой волов.

Если ярость углов содрогается в сборке увечной,
не учи резидента обломки расчёски смыкать;
кроме как тошноты наизнанку, пирамиде пятиконечной,
с островерхою поступью ребер, некуда больше шагать.

В Междуречье — ты царь, а в межзвёздье — твой крик затуманен веками,
мерзлотой нелюбви, где по-птичьи прилёг фараон;
вроде ласточки спит в земляной пирамиде над Камой,
в пирамиде железного света, в игольчатой нише времён.

Не своротится солнце; и ты ни на йоту не сдвинься,
сочинение ветра и влаги. С волоокостью первопричин
циклопический берег нарезан сырой заготовкою сфинкса
в пирамидальном проекте с ручной маркировкой вершин.

Тьмоначальнику ночи сполна угодила, паскуда,
в мерзлоте нелюбви возлежит фараона жена —
фараонова смерть. В деревянной ладье круглогрудой,
с парой бусинок зрячих острее веретена,

мёртвой ласточкой спит; заплывая небесной двухвосткой
в нелегальную дрожь, что любовники делят тайком;
перекручены нитью времён фараоновы крепкие кости,
в пустоте пирамиды постукивая веретеном.

Неподъёмная тень на погосте незрячей судьбой зарастает;
ужас уши прижал; под рукой — колыбель ходуном;
и гремит пустота, и забвение очи терзает;
и по брови рыданье, как мёртвый корабль, зарастает песком.

Скопидомка, транжирка, нелепица, скручена жизнь-самобранка!
И неважно — княжна, половчанка; пляши, фараона жена!
Повернётся из птичьего профиля жирная тьма-египтянка.
Неповоротливо солнце, когда пустота влюблена.

В злоигольчатом воздухе тьму расклюёт на терцины
перелётная тень, напылённая дрожью ресниц;
недостроена взглядом неясного страха вершина
для бескормицы ветра с надстроенной пляскою птиц.

Раздвоившейся лирой трепещет в руках густокрылое чудо.
Прерывая закат, в отражённое небо сбежать по воде
ароматом забвенья, короткого ветра запрудой
в пирамидальном проекте с вершинами ABCDE.

Сергею Курёхину

Усни, мой принц, усни. Венеция с тобой.
Начертан долгий путь до Басры до Багдада.
Уложен груз в ларцы с обивкой голубой —
В прохладной глубине заполненного склада.

С тобою добрый меч и честные весы,
Каирский амулет под чистою рубахой.
В гербе фамильном — три косые полосы
И белый мантикор над попранною плахой.

Я знаю о тебе, я видел жаркий взор,
Сверкающий скорей стекольного сполоха.
Ведь за твоей спиной растёт с недавних пор
Чуть слышный ветерок страдательного вздоха.