Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

Моргает Орион. Дымится пахом.
Нагая в бездне вычислена осень
с подробностью до двух мерцаний после
судебной запятой, объятой страхом.

Я вижу плаху, как в бинокль стократный,
с прозрачной тонкостью до ледяного знака,
но после запятой, иной, невнятной
в сердечной стычке, быстротечней мрака.

И тороплюсь я до скончанья ночи
шагами плачущих ресниц — проснись! — измерить
твоё забвенье, ветром — опорочить,
лучом — поранить, чтоб во что-то верить.

Ненастный Орион ладонью взрезан
в земную нежность и в юдоль земную;
и с точностью до двух заноз железных
ночь исцеляет истину льняную:

«Чужая нелюбовь мне ближе крови,
то страсть раздетая или юдоль земная,
под шелудивый лёд, утяжелив покровы
в озябшей слепоте, льнёт, притесняя».

Не судит судия, а вытирает
кровь рукавом; и с цельбоносною сноровкой,
и правотой пресыщен, осуждает.
Любить и верить. Тщетная уловка.

Мерцает Орион, мой плач посмертный.
И всё равно — новопришествие рыдает —
нагорный свет или палач усердный
у послесмертья роды принимает.

Сапогам Шекспир не в пору,
вместе лучше не садиться.
Проводить вас к прокурору
или дать опохмелиться?
Или, может быть, по средам,
не сплошным, так агрессивным,
штурмовых тупиц полпредом
колесим и керосиним?

Вспомни, как ты фолиантом
бил по кумполу ацтеку,
куконосым эмигрантам,
растолкав библиотеку;
вспомни, как, литературен,
отбивал поэту почки
под покровом смолокурен
в носовом своём платочке.

Вспомни, как на манускрипте
нашустрил ты самопиской,
смастерил минет для скрипки
и оркестра с одалиской;
подмешав к стезе терзанья,
а к тюрьме слезу-нарымку,
корчил пьяные рыданья
с аллигатором в обнимку.

Всё тебе водицей с гуся,
с птеродактиля кошмаром:
хоть воруй, хоть соборуйся,
всё равно займёшься старым.
Ничего, что утром в парке
занят детскою привычкой.
Ни к чему тебе твой паркер,
если пишешь ты отмычкой.

Или, может, разучиться
рейсом чартерным, с обратом,
воровать зерно у птицы?
Запятая, триумфатор…
В букварях библейской ночи
есть картинка, прокуратор:
вифлеемский блеск отточий,
месяц — вылитый диктатор.

Под луною заполярной,
задунайской, забиблейской,
во степи глухой, радарной,
пел ямщик гиперборейский
не о том ли? Беспорточный
аллигатор голопятый,
оторвись на пятой точке,
попляши в колонне пятой.

Злободневной доброй ночи,
безыдейный генератор!
Испуская дух чесночный,
ты врубаешь вентилятор.
В лепестковой Кали-Юге,
в люке вентиляционном,
с эпитафией о друге,
с павианом, с аполлоном

эта пьянка — без подруги,
а подруга — без затылка;
понимаешь, это флюгер
и шпион китайский с вилкой.
В лепестковой Кали-Юге
скрутит кукиш триумфатор —
понимаешь, это флюгер,
понимаешь, вентилятор.

Я понял ангельский язык,
когда, сгорая, прикоснулся
свет, неустойчивый на миг,
к изнанке неба; и очнулся

я с той, незримой, стороны,
где веют ангелы перстами,
тьму разделяя над веками
у изголовья тишины.

Прощался кто-то надо мной.
И отраженья трепетали.
И облака не пробегали
по глади слова ледяной.

И с притемнённой стороны
стекла таинственной природы
скользили демоны вины,
кружились ангелы свободы.

Шли целокупной целиной.
И чьи-то тени обретали
покой за скобкой ледяной
и тьму в бездонный свет бросали.

Лучились комья тишины
в горсти у звёздного безмолвья;
и свет стоял у изголовья
среди светильников вины.

И страх, с иголкой ледяной,
всё полагал, что берег лучший
такой же, как и я, заблудший,
прощённый собственной виной.

Но почему не плачешь ты,
не слышишь, что в огне открылось,
как погружаются персты
незрячие во тьму, в немилость.

И приглушая в бездне дрожь
необозримого мерцанья,
ты понял ангельскую ложь,
что не безмолвье, а молчанье.