Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

Наутро мы снова в офисе собрались, как раз из Челябинска наша выставка вернулась. И там была моя табуретка, которая играла роль авангардистского произведения искусства. Она была разукрашена под Кандинского, я её взял и пошел домой, а по дороге решил на площадь зайти и посмотреть, что там такое происходит.

Людей много, все чего-то ждут. Одни, видимо, от исполкомов, другие, как я, — любопытные: интересно ведь, жили-жили, телевизор, рыбалка, и вдруг протест против правительства. Очень интересно, хотя опасность чувствуется, но это как перчик. Вдруг мне девушка тошнотворного вида почему-то начинает декламировать:

— Вы позорите советский народ!

— А в чём дело? — спрашиваю вежливо. — Вы сторонница Лигачева что ли?

Зеваки вокруг собираются, два «переодетика» отбирают у меня табуретку и аккуратненько волокут в сторону.

— А чё такое?

— Пойдём-пойдём.

Атмосфера нагнетающаяся. В стороне автобус стоит милицейский с задержанными. Я понял, что из-за табуретки меня за манифестанта приняли, пытаюсь разъяснить:

— Это произведение искусства. Это авангардистская табуретка, из Челябинска привезли с экспериментальной выставки, несу домой, я на ней на кухне сижу, когда ем.

Табуретку они у меня с концом отобрали, но сам я вырвался и бочком-бочком с площади по добру, по здорову ушёл быстрым шагом. Ольге говорю:

— Табуретку отобрали оперативники, на площади демонстрация.

— Куда ты лезешь! — Ольга раскудахталась. — Говорила не носи табуретку на выставку.

Она расстроилась из-за табуретки, всё-таки мебель.

В понедельник Бурштейн звонит по телефону и к себе зовёт по важному делу. Бурштейн — большой знаток хорошей литературы, Башеви Зингера перевел на русский, приятель Кальпиди, Мокши и т. п. Он мне и говорит:

— Тут мне один знакомый из парткома по секрету сказал, что ты в списке главных смутьянов-подстрекателей.

— И сколько там в списке.

— Пять человек.

— Мамочки! — воскликнул я. — Какой же я смутьян, я просто шёл по площади с моей авангардистской табуреткой.

Я Бурштейну рассказал про табуретку. Он на выставку нашу постоянно заходил и табуретку видел. И стал смеяться.

— Они Кандинского, эти ребята, конечно, не знают, так что ты сейчас главный антисоветчик, тебе надо как-то раскаяться, с ними шутки плохи.

От Гольдера я узнал, что смутьяны-антисоветчики стали по воскресеньям в историческом сквере собираться. Я пошел туда, чтобы уж, если загребут, то хотя бы они сообщили об этом каким-нибудь правозащитникам, вроде Сахарова.

Вот так в Свердловске, городе «без традиций и неги», всё завертелось, заперестраивалось.

Кальпиди с Дрожащим появились. И всё как-то через нас с Касиком почему-то стало протекать. Касик — культуртрегер № 1. А я писал про рок-музыку, про дадаизм, про достижение Недеяния. Ерёма несколько раз приехал, Парщиков. Всех перечислим: Вох, Мокша, Тягунов, Хохлов с фотоаппаратом, Курицын, Копылов, Кальпиди, Дрожащих, Смирнов Витя, Смирнов Слава, Бабушкин из Перми, Беликов из Перми, Сахновский, Махотин, бардесса Абельская, Миша Ильин, Перевалов, Ваксман, Громов, Верников, Дубичев, Саша Хан, Петя Малков, Колодуб, Букашкин, Шабуров, Бородин, Фомин, друг Эрнста Неизвестного — Жуков. Занятые люди или интровертные не так толкались, но чувствовалось, что всё это сообщающиеся сосуды, что-то такое прессуется. Некоторых я по фамилиям забыл, лица помню, а как звать — забыл. Но это не столь важно, важно, что катаклизм, что «процесс пошел».

Бурбулис стал «Дискуссионные трибуны» проводить. Это был такой скрытый хеппенинг, а иногда даже и не скрытый. Макмерфи Вова, душевнобольной поэт, подходил вдруг к микрофону и голосом Левитана вещал:

— Я бывший советский политзаключенный, пролетая над гнездом кукушки, торжественно обещаю и клянусь, что… — и дальше с матюгами через слово начинал честить дедушку Ленина, КГБ и проч. В зале шикают, Бурбулис просит:

— Заберите у него микрофон.

Но Макмерфи и без микрофона хорошо басит:

— Что!! Правда глаза режет!? Вот-вот она ваша хвалёная гласность!

Если по бахтинской терминологии, то «карнавальная культура» началась. Казалось, навсегда. Но это был период, всплеск. Все оживились, стали лезть, что-то придумывать, экспериментировать, перемещаться. Иногда екатеринбургские аналитики, говорят, «политизация», мол, в Свердловске высокая. Чушь, конечно, никакая это не «политизация» была. Это всё хеппенинги были. Кое-кто наварить, конечно, тоже хотел, но в основном пообщаться хотелось. Мне даже кажется, что и Бурбулис — тоже никакой не политик, тоже пообщаться хотел, поанализировать. Хотелось людям воздуху подышать, а политика была поводом. Это даже тогда чувствовалось. Если на окраинах бузили с их «Народными фронтами», тут всё это, подобное этим фронтам, выглядело, как шиза. Я даже, шутки ради, создал теорию пануральского младоугрофинства. Мол, русские — это на самом деле просто угрофины, вроде удмуртов или ханты-манси, но потерявшие свой язык в силу своей природной коммуникабельности и перешедшие на язык своих соседей колонизаторов-славян. Я подтверждал это ссылками на археологию, далее я указывал на срединное положение Урала, как исконной территории народов урало-самодийской языковой семьи. К монографии прилагался сборник уральских поговорок типа: « Говорят в Свердловске кур доят», или «Бажов мне друг, но истина дороже», или «Свердловск — город контрастов», или «Свердловск глазам не верит». Таллинский самиздатовский журнал (не помню названия) принял мои шутки близко к сердцу и опубликовал. Такая вот была эпоха…