Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

Потом Верников, как уже было сказано, стал на путь воина. Тут важно вот что: в Верникове хоть и проскальзывает иногда неофитство, но, как правило, он увлекается вещами не только что открытыми, а как-то уже продуманными-прочувствованными. Кастанеду Верников знал-читал давно (помню, у него был мешочек, забитый фотопленками с копиями всех книг), что-то, кажется, и переводил, но на путь воина встал не раньше, чем пришел срок. И занимался он не только зимним хождением без одежды, но и какими-то другими интересностями: стоя в очереди в универсаме «Кировский» он одновременно читал книгу, пел про себя песню — на английском, чтобы нужно было ее контролировать, и разговаривал с соседями по очереди о незначительных проблемах бытия.

Потом, кажется, Верников стал православным. Худым, бледным, просвечивающим — типичным, в общем, святым. Не кушал мяса, говорил про Бога. Православия я, в общем, побаиваюсь и не одобряю, и соответствующий верниковский период переживал без особого удовольствия. Моя жена Ира, с которой я тогда еще не был знаком, к тому времени даже ни разу не побывала на ЖБИ — и зазывая ее туда, Наталья Смирнова сообщала, имея в виду верниковские искания, что у нас на жэбэях есть свой Лев Толстой.

Постепенно Верников православие прогрессивно одолел и увлекся мухоморами. Их, опять же, он кушал и раньше, но на определенном этапе увлекся ими отчетливо сильно, кормил и меня, но я большой радости от них не испытал. Про мухоморы Верников написал целую книгу, где доказывал, что пусть псилоцибины-грибы сильны внутренним воздействием, зато мухоморы сильны внешним — распространяют себя в качестве солонок, детских грибков, картинок на распашонках и т. д.

Верниковские недоброжелатели, однако, ждут возвращения к теме верниковской агрессии. К счастью, мои отношения с Верниковым сложились очень удачно — я никогда никаких прямых уронов от него не понес. На моей памяти если острые ситуации и возникали, то больший урон всегда нес Верников. Однажды на касимовском балконе он хватал Олю Козлову за разные женские места, пока Оля не огорчилась и не ударила Верникова по голове трехлитровой банкой (!), полной белой олифы. Банка разбилась вдребезги. Я уже описывал случай возле Ленина, 11. На раскопках в Аркаиме Верников был бит археологами — и тоже по женскому вопросу. То есть во всех подобных случаях Верников сам оказывался пострадавшим (сейчас, думаю, такие случаи и вообще сошли на нет). Тот же факт, что Верников умеет сильно обижать людей жестами и словами, я отрицать не могу, но и педалировать не собираюсь, ибо мои современники должны представать в моих мемуарах людьми по-преимуществу позитивными.

Скажем, у Верникова есть друг селькуп. Это такая национальность. У него есть имя, но Верников зовет его просто селькупом. Когда-то Верников и селькуп лежали в одной психиатрической лечебнице (или Верников, тогда военнослужащий, работал при этой больнице на канцелярской должности: кажется, так). Селькуп был изобретателем вечного двигателя, никто, кроме Верникова, его разработками не интересовался, а потому селькуп прикипел к Саше всей душой. В больнице они пересекались больше десяти лет назад, но до сих пор состоят в переписке. Иногда след селькупа теряется — он сбегает из очередной лечебницы и садится в поезд. Через какое-то время его ловят и возвращают: но не в прежнюю, а в ту, что поблизости. Все эти десять с лишним лет Верников посылает селькупу деньги и вещи.

Одним из любимых занятий Верникова всегда была помощь разнообразным людям. Теперь — в более жесткое время и при детях — сашины возможности в этой области, наверное, ограничились, но вряд ли иссякли. Раньше же Верников сроду что-то кому-то нес, что-то кому-то доставал, вечно шел помогать кому-нибудь в разгрузке-погрузке-ремонте и т. д. и т. п. Делал он это, видимо, не особенно бескорыстно, получая в ответ возможность интриговать, участвовать в чужой жизни, налаживать и разрушать чьи-то взаимоотношения. В принципе, такая деятельность может быть опасной — скажем, мы жили с Верниковым в одной комнате в санатории под Ярославлем, когда поэт Жданов разбил мне голову кружкой и, наверное, можно сказать, что Верников вполне способствовал формированию соответствующего контекста: это уже плата, положенная мне за пользу от общения с Верниковым.

Польза, впрочем, тоже категория сомнительная. Точнее сказать, что благодаря Верникову в моей жизни все время происходят всякие решительные изменения. Так, Верников ввел в мою жизнь Богданова. У Верникова была привычка: все время говорить «как Богданов», пить «за Богданова» и читать богдановские стихи. Некоторые из богдановских стихов мне очень нравились. Например, «Федоров в кино» (в полной публикации мемуаров я его приведу целиком, а печатая первый фрагмент в «Несовременных записках» сошлюсь, Виталий, на твою антологию «Современная уральская поэзия», где сей стих воспроизведен) — помню, приехав в Питер по делам издательства «КЛИП», я застиг себя в такой романтической позиции: бреду через площадь и ветер к Смольному, в одном из крыл которого притулилась какая-то контора, где мы верстали книгу Х-Х-Эверса «Превращенная в мужчину», и бубню под нос «Одни сидят себе наискосок…»