Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Вокруг них витали покой и тайна, разжигая любопытство соседей. Когда они вечером выходили из дома, за ними пристально следили до самого конца улицы. Они ничего не замечали. Насмешки и пересуды колесом кружились вокруг их домика. Аргир, каждый день подмечая что-то новое, доводил это до сведения остальных. Но замкнутая жизнь влюбленных давала так мало пищи для сплетен, что просто зло брало. Только и было известно, что большой боярин свихнулся из-за вдовы господина капитана. Однако то, чего нельзя было разузнать, тут же выдумывалось, хотя куда было этим куцым выдумкам до той реальности, которой жили молодые люди.

Буби забыл обо всем, кроме себя и своей возлюбленной. Из дома отца он уходил, не давая никому никаких объяснений. Только время от времени просил денег. Чтобы никто из тех, кто мог бы помешать его счастью, его не увидел, он встречался в парке Чишмиджиу лишь с Марко Беллини, который хоть и огорчался делами с фабрикой, застопорившимися из-за интриг Урматеку и гнева старого барона, однако, хорошо понимая своего молодого хозяина, покрывал недостачи, просроченные платежи и прочие неурядицы, отвечая на все попытки выведать, что за женщина завлекла Буби, неизменной формулой: «Уна донна беллиссима» («Красавица дама»). Он чувствовал, что все считают его тем, кем он на самом деле не был, — поверенным в сердечных делах молодого барона. Это льстило ему, и он ни с кем не желал делиться тайной, которой и сам толком не знал.

Прошло время, и Буби вспомнил об окружающем мире. Вспомнил милых, приятных людей, которые обрадовались бы ему, стали восхищаться. И ему захотелось, чтобы все видели, как он счастлив, восхитились красотой и умом Катушки, а он бы при этом сознавал, что все это принадлежит ему. Он не сомневался, что нет человека, которому чужда была бы радость любоваться женщиной, в чьих глазах светится столько нежности и души, а сам бы он радовался тому, что наконец обрел то, чего всегда при всей своей застенчивости желал для себя в глубине души и верил, что в один прекрасный день обретет. Еще в ранней своей юности Буби понял, что мир на три четверти создан и украшен для женщин. Выросший без матери, которая бы о нем заботилась, ласкала, утешала, ухаживала во время болезней и из любви глубокой и поистине человеческой брала на себя все тяготы и треволнения его жизни, Буби только такими и представлял себе женщин — возвышенными и прекрасными. Защищенные броней всяческих условностей, на которые не посягала вежливость венского студента-аристократа, женщины оставались для Буби существами неведомыми, так как ни одна из них не завладела им — как сделала это Катушка, — прибегнув к помощи страсти, в которой только и обнажается истинное женское естество. И вот теперь он постигал это естество. Раскрывающаяся перед Буби новизна подлинной жизни потрясла его и захватила. Потому-то ему и хотелось, чтобы все узнали Катушку, чтобы все любовались ею, а он во славу ее щедрой рукой рассыпал направо и налево все, что имеет…

Когда им случилось впервые отправиться вместе в город, Катушка оробела. Испытав на себе, что значат людские сплетни, и более сведущая во всяких злокозненностях, чем Буби, она боялась того, что может навлечь на их головы молва, положив рано или поздно конец их любви. Больше всего она боялась, как бы не увидел их кто-нибудь из семьи умершего мужа, а особенно Урматеку. Она до сих пор не знала, известно ли ему, что это она послала Буби к Дородану. К тому же, несмотря на то что Янку проявил слабость в ту страшную ночь, а она своим хитроумием вывела его из удрученного состояния, Катушка, зная характер Урматеку, не была уверена, что он простил ее и не вздумает мстить за то, что она без всякого сожаления его оставила. Поэтому она, как могла, оттягивала их прогулки по городу, хотя только о них и мечтала с тех самых пор, как познакомилась с Буби. Эти прогулки с новым любовником, молодым и богатым, не знавшим до нее другой любви, льстили ее женскому тщеславию, обещая наряды, желанные драгоценности и развлечения, возвращающие ей юность, от которой она в свое время не успела вкусить ничего. Эти прогулки должны были стереть в ее памяти все уродливое, тоскливое, оскорбительное, что было в прошлом, особенно ту тоскливую бесконечность мечтаний и сомнений, которую она делила между мужем и Урматеку, грубым, лишенным всякой нежности, думающим больше о себе, чем о ней, во время их кратких любовных встреч, от которых она только уставала. Еще неделю, ну, дней десять Катушка могла повременить. Но не больше, она это чувствовала.