Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Этому спокойному человеку, по-холостяцки жившему в сумрачных комнатах первого этажа и привыкшему чувствовать себя в них полновластным хозяином, с некоторых пор стал до крайности досаждать новый работник. Среди бела дня он позволял себе зажигать лампу, что для Сериана было почти святотатством. С тех пор, как начались хлопоты по устройству фабрики, в помещении конторы несколько столов и шкафов было выделено для этого предприятия. Урматеку — хоть режь его на куски! — ни за что не соглашался выделить комнату целиком. Поэтому фабрика, а точнее, ее дела расползлись по всей конторе. Этими делами занимался Марко Беллини, рыжий веснушчатый итальянец, толстый, разговорчивый, очень подвижный, с черными ногтями, всегда пахнущий крепким табаком, которого Буби вывез, как главного специалиста, из Мурано, когда все еще только задумывалось. Вот этот-то человек и досаждал Сериану. Мучился он до конца лета, пока итальянец не уехал наконец на закладку фабрики. По совету Беллини для строительства выбрали поместье в Вылче. Фундамент был заложен в Неговяну, неподалеку от барского дома, среди белесоватых, вымытых дождями холмов и прорытых стремительными водами оврагов. Фабричные рабочие, среди которых было даже несколько венецианцев, жили в легких деревянных бараках, ожидая, пока будет выстроена мастерская и прибудет оборудование, что намечали сделать к осени. Два брата Беллини, один строитель, другой механик, наблюдали за строительством. Буби, со времени заклада земли, приезда Марко и выбора места для мастерских, жил трудовой, полной забот жизнью, чего никогда раньше не знал. Отец, глядя на него, радовался. А Урматеку, держась в стороне и не спуская с молодого барона глаз, не знал, что ему и думать. Усердие молодого барона поколебало его первоначальное мнение. К делу Буби относился не поверхностно, не скакал по верхам, а вникал в сущность каждого вопроса. Он не играл в дело, а по-настоящему трудился, опаздывая на обед или вовсе не обедая, целые дни напролет пропадая с братьями Беллини или одним только Марко. Он бегал по городу, ездил на место строительства, вел нелегкие переговоры с подрядчиками, хлопотал и волновался. А Урматеку говорил себе, что если Буби так поведет дело дальше, то весьма сомнительный замысел может превратиться и впрямь в стоящее дело.

Последние летние дни, когда завершились наконец работы, за которыми столь ревниво следил Урматеку, самому ему принесли неудачу. Он пытался вернуть себе уверенность, но казалось, что и земля уходит у него из-под ног. После смерти Тудорикэ кукоану Тинку разбил паралич, и это тяжким бременем легло на плечи Янку. Случился паралич не сразу, а несколько недель спустя, и казалось, что ниточка ее жизни надорвалась сама собой, однако кому от этого было легче? Может быть, причиной была жадность, может быть, слабое сердце, только кукоана Мица нашла ее однажды утром лежащей возле миски с вишнями, половину которых она успела съесть. Когда ее подняли, оказалось, что ее разбил паралич — отнялась вся правая сторона: рука, рот, глаз. Доктор, внимательно осмотрев ее и выслушав сердце, сказал, что она, возможно, протянет еще года два или три. Кукоана Мица привела в порядок комнату, где прежде жил Лефтерикэ, и усадила в ней у окна кукоану Тинку, чтобы не было ей скучно, чтобы могла она смотреть на двор и видеть всех, кто приходит в дом, наблюдая, как лето сменяется осенью, осень зимой, и так все годы, которые суждено ей было еще прожить. С той поры Урматеку, возвращаясь домой, всякий раз смотрел вверх на окно, где сидела «мадама», как называл он свою свекровь, желтая, сгорбленная, с жидкими, тонкими волосами, свисавшими ей на лоб. Катушка, к которой он успел привыкнуть, в доме у них больше не появлялась, исполняя обещанное. После панихиды, отслуженной на девятый день после смерти Тудорикэ, он ее не видел. Говорили, будто она заболела, а потом — что она уехала куда-то к родне в провинцию. С Журубицей ушло и веселье. Не радовали уже и застолья. Урматеку стал замечать, что и «энтих» за столом поубавилось, там и здесь зияли пустые места. Всю свою жизнь он мечтал избавиться от родственников. То, о чем ему говорила Катушка, он знал и без нее: на пути, который он для себя выбрал, ему лучше обойтись без них. Но хоть он и не признавался себе в этом, ему без них было скучно. Янку замечал, что жизнь в его доме совершенно переменилась, сделалась унылой и даже мрачной. Шуточки, на которые он время от времени отваживался, и послеобеденное сидение за бутылкой вина с Иванчиу и Швайкертами вызывали неудовольствие у кукоаны Мицы и Амелики, все еще носивших траур и не выплакавших своего горя. И все же Янку не унывал. Чем мрачней и безрадостней становилось все вокруг, тем тверже противился он унынию. Единственное, что по-настоящему его заботило, было усердие Буби. И еще ему казалось, что обилие тягот, которые он принял на свои плечи, и унылая скучная жизнь в доме дают ему право ожидать больших о себе забот и доброжелательности. Но, как видно, иные обязанности вторглись в жизнь, изменили и омрачили ее. Мица теперь частенько и не отвечала на его вопросы, и смотрела на него разве что обернувшись на ходу. А он разве что только на слуг решался покрикивать.